Читать книгу - "Грот танцующих оленей - Клиффорд Саймак"

— Вы меня врачевали очень долго.

— Верно, Кон.

— У меня с собой три сотни. Как вы думаете, это сойдет?

— Давайте скажем так, Кон, — ответил доктор, — я бы оценил все скопом в меньшую сумму.

— Ну, тогда мы будем вроде как квиты. Мне кажется, что три сотни будет по-честному.

— Если вы так считаете.

Кон извлек свой бумажник, вынул из него пачку купюр и протянул ее доктору. Доктор взял ее, сложил пополам и сунул в карман.

— Спасибо, Кон.

И внезапно доктора пронзило курьезное чувство, будто он должен что-то понять, будто есть некая догадка, которую осталось только ухватить за хвост.

Но он не мог выудить ее из подсознания, как ни старался.

Кон поднялся и, шаркая, направился к ступеням.

— Я как-нибудь загляну, док.

Доктор заставил себя вернуться к действительности.

— Разумеется, Кон. Заглядывайте. И спасибо.

Он сидел, не раскачиваясь, и слушал, как Кон идет по дорожке к калитке, а потом прочь по улице, пока шаги старика не стихли в отдалении.

Доктор решил, что если надо встать и взяться за журнал, то теперь самое время.

Хотя, скорее всего, это чертовски глупо. Пожалуй, медицинские журналы больше никогда не понадобятся.

Отодвинув журнал в сторону, доктор выпрямился, гадая, что его тревожит. Он читал уже двадцать минут, но прочитанное как-то не удерживалось в сознании; доктор не помнил ни слова.

«Я слишком расстроен, — думал он. — Слишком взбудоражен операцией “Келли”, ну надо ж так назвать: операция “Келли”!»

И снова вспомнил все до мельчайших подробностей.

Как он испробовал это средство в Милвилле, потом поехал в окружную медицинскую ассоциацию, и как окружные доктора, пофыркав и высказав весь свой скептицизм, все-таки позволили себя убедить. Оттуда доктор Келли двинулся в ассоциацию штата, а там — и в Американскую медицинскую ассоциацию.

И наконец наступил тот великий день в ООН, когда пришелец появился перед делегатами и когда доктора Келли представили присутствующим, а затем встало светило из Лондона и предложило назвать проект именем Келли, ни больше ни меньше.

Доктор помнил, что тогда его переполняла гордость, и попытался возродить в себе это чувство, но это ему ни капельки не удалось. Больше никогда в жизни он уже не сумеет ощутить такую же гордость.

Вот так он и сидел в ночи — обычный деревенский доктор в своем кабинете, пытающийся чтением наверстать то, на что никогда не было времени.

Но теперь все переменилось, и времени стало больше чем достаточно.

Доктор пододвинул журнал в отбрасываемый лампой круг света и углубился в чтение.

Но дело двигалось медленно.

Он вернулся назад и перечитал абзац заново.

То ли постарел, то ли глаза видят хуже, то ли поглупел?

Вот оно, это слово — ключ ко всему, та самая догадка, которую только оставалось ухватить за хвост и извлечь на свет Божий.

Поглупел!

Наверно, не совсем поглупел. Может, просто стал тугодумом. Стал не то чтобы менее умным, а просто не таким догадливым и остроумным, как прежде. Стал не так быстро ухватывать суть.

Марта Андерсон забыла, сколько нужно дрожжей для выпечки ее знаменитых премированных булочек, — а прежде Марта нипочем не забыла бы этого.

Кон оплатил свои счета, а по шкале ценностей Кона, которую он свято исповедовал всю жизнь, это была чистейшей воды глупость. По мнению Кона, остроумно и дальновидно было бы теперь, когда наверняка известно, что доктор ни за что ему не понадобится, вообще забыть о своих долгах. Да и потом, сделать это было нелегко; он будет теперь ворочаться всю ночь, не в силах забыть содеянное.

А еще пришелец сказал одну вещь, которую доктор тогда принял за шутку.

«Ни о чем не беспокойтесь, — сказал пришелец, — мы вылечим все ваши болезни. Вероятно, даже те, о которых вы и не подозреваете».

Но можно ли считать интеллект болезнью?

Трудно думать о нем в подобном смысле.

Однако если какая-нибудь раса настолько одержима интеллектом, как человеческая, то он вполне может считаться болезнью.

Если интеллект развивается столь стремительно, как он развивался в последние полвека, когда количество открытий и достижений неуклонно росло, а новые технологии сменяли одна другую с такой скоростью, что человек не успевал перевести дыхание, — тогда его можно расценивать как болезнь.

Ум доктора стал менее острым. Ему не удалось так быстро, как прежде, ухватить суть статьи, перегруженной медицинскими терминами; прочитанное медленнее укладывалось у него в голове.

А так ли уж это плохо?

Некоторые из самых глупых людей, которых он знал, были и самыми счастливыми людьми.

И хотя эта мысль вряд ли могла бы служить обоснованием для намеренного планирования глупости, но, по крайней мере, она воспринималась как мольба об избавлении человечества от излишних волнений.

Доктор отодвинул журнал в сторону и сидел, глядя на круг света от лампы.

Первым это проявилось в Милвилле, потому что Милвилл был испытательным полигоном. А через шесть месяцев после завтрашнего дня это станет ощущаться по всему миру.

Доктора тревожило, как далеко это может зайти, — ведь, в конце концов, вопрос был жизненно важным.

Только меньшая острота ума?

Или утрата навыков и способностей?

Или, еще того пуще, возвращение к обезьяне?

Никто не сумел бы ответить…

И чтобы остановить все это, нужно было лишь поднять телефонную трубку.

Доктор оцепенел при мысли, что операцию «Келли» придется отменить, что после стольких лет, наполненных смертями, болезнями и страданиями, человечество должно будет отказаться от нее.

Но ведь пришельцы, подумал он, пришельцы не позволили бы этому зайти слишком далеко. Кто бы они ни были, он верил в их добрые намерения.

Быть может, между их расами не было глубокого понимания и полного согласия, однако имелось все же нечто общее — простое сострадание к слепым и увечным.

Но вдруг он ошибается? Что, если добрые намерения пришельцев — ограничить способности человечества к самоуничтожению — способны довести человека до состояния крайней глупости? Какое решение принять в этом случае? А что, если их план и состоял в том, чтобы ослабить человечество перед вторжением?

Сидя в своем кресле, он уже знал.

Знал, что, какова бы ни была вероятность того, что его подозрения справедливы, он ничего не станет делать.

Понимал, что не имеет права быть судьей в подобных делах, поскольку необъективен и пристрастен, но ничего не мог с собой поделать.