Читать книгу - "Реальная угроза - Олег Авраменко"

— Не утешай меня, — перебил я её. — Всё равно во всём виноват отец. Он готовил этот заговор, лелеял его. Если бы он не вмешивался в дела Октавии, ничего этого не было бы. А теперь у нескольких тысяч людей испорчена вся жизнь. Если не тюрьма, то как минимум конец их карьере.

— Да, — согласилась со мной Элис. — И боюсь, что «несколько тысяч» — сильное преуменьшение. Судя по сообщениям, правительство здорово напугано. Оно наверняка устроит капитальную чистку рядов в армии и флоте — может, даже похлеще, чем в прошлый раз. Полетят и невинные головы — тех, кто не участвовал в заговоре, но поддерживал близкие отношения с заговорщиками. А из Астроэкспедиции вышибут всех «шнайдеровцев» без разбора — и нынешних, и бывших…

Журналисты на Вавилоне, хоть и уступали по ушлости земным, были отнюдь не дураки. Им не составило труда сосчитать, сколько будет дважды два, и догадаться, что я сын адмирала Шнайдера. Хорошо хоть, что я был ограждён от их назойливых приставаний — как неприступными стенами банка, так и здешними законами, которые, ни в коей мере не покушаясь на свободу слова, всё же ставили выше неё такие понятия, как суверенитет личности, неприкосновенность частной жизни и коммерческая тайна. Ещё в самом начале я от имени всей нашей команды подал специальную заявку о защите приватности в министерство информационной политики — заплатив, ясное дело, положенный сбор за услуги и традиционную мзду чиновникам за более усердное отстаивание наших интересов. А потом уже само министерство довело до сведения всех находящихся на Вавилоне журналистов, как местных, так и инопланетных, что мы категорически отказываемся с ними общаться. После того, как разразился скандал на Октавии, лишь один репортёр, раздобыв где-то номер моего видеофона, рискнул позвонить мне и попытался взять интервью. Я немедленно подал жалобу, сопроводив её записью нашего короткого разговора, через час нарушителя закона арестовали, а на следующий день состоялся скорый и правый суд, который приговорил его к крупному штрафу и годичному лишению аккредитации.

Эриданские СМИ, с некоторым опозданием прознавшие о нашей деятельности на Вавилоне, в конце концов сопоставили все факты, безошибочно отождествили капитана Александра Шнайдера с пропавшим без вести пилотом Александром Вильчинским, вынудили правительство признать, что он (в смысле я) является сыном адмирала Шнайдера, и в результате пришли к вполне логичному, но в корне неверному выводу, что мы с капитаном Павловым были организаторами угона исследовательского фрегата «Марианна». Куда более серьёзный и совершенно нелепый вывод они сделали по поводу наших военных закупок и вербовки наёмников, решив сгоряча, что Ютланд планирует агрессию против Октавии. Но уже в материалах, прибывших со следующим курьером, журналисты умерили свой пыл — они не могли игнорировать того обстоятельства, что ютландская делегация как раз ведёт с Землёй переговоры об оборонительном союзе.

В дальнейшем, с интервалом в шесть часов, то есть с каждым новым курьером, в адрес банка на моё имя стали поступать тысячи писем от рядовых эриданцев. В большинстве своём они были ругательными — их авторы проклинали моего отца, а заодно и меня, некоторые из них даже грозили мне расправой. Я предпочёл бы совсем не читать их, но среди приходящих с Октавии писем были и такие, которые я не мог обойти вниманием.

К счастью, тут мне на помощь пришла Лина, прежде лишь номинально исполнявшая обязанности моего секретаря. Зато теперь у неё появилась настоящая работа — она предварительно сортировала мою корреспонденцию, отсеивая все письма от недоброжелателей.

— Господи! — возмущалась она, читая или слушая подобные послания. — Как эти люди могут нападать на тебя?! Они же ничего о тебе не знают.

— Они знают главное, — ответил я. — Что мой отец — Бруно Шнайдер. К тому же у некоторых во время путча погибли близкие, друзья, родственники.

— Но ты ведь тут ни при чём!

— Они так не считают. Для них достаточно, что я сын главного фашиста.

После отсева оставалось не более десяти процентов от первоначального объёма корреспонденции. Эти письма делились на три категории. К первой принадлежали послания от людей с крайне правыми взглядами, которые писали мне от нечего делать, без всякой конкретной цели. Они просто поздравляли меня с тем, что мой отец жив, желали мне успехов, искренне сожалели о том, что «реакционный плутократический режим» подавил готовящееся «народное восстание», и выражали надежду, что адмирал Шнайдер позаботится о судьбе «узников совести». Как правило, читать такие письма было не менее неприятно, чем те, где меня ругали; но эти, по крайней мере, были доброжелательными.

Типичным примером писем второй категории было послание от бывшего главного старшины Хьюго Гонсалеса, которое пришло в числе первых. Он писал:

«Дорогой Александр! Надеюсь, ты помнишь меня и не таишь обиды за то, что я не принял тебя на работу в „Интерстар“. В конце концов, всё обернулось к лучшему…» (О том, что он приложил к этому «лучшему» руку, Гонсалес скромно умолчал.) «…Ты даже не представляешь мою радость, когда я узнал, что твой отец, великий адмирал Шнайдер, не погиб. Во время нашего восстания я служил на корабле капитана Фаулера главным старшиной…» — и так далее и тому подобное. А заканчивалось письмо следующим: «Я слышал, что ваша планета набирает людей для своего флота. Если вы считаете, что вам может пригодиться такой старый служака, как я, то я охотно брошу свою нынешнюю работу и с удовольствием снова надену военный мундир. Для меня будет великим счастьем служить адмиралу Шнайдеру».

Я связался с коммодором Максимовым и рассказал ему об этом письме, как и о десятке других подобных писем.

— Я никогда не встречался с шефом Гонсалесом, — ответил коммодор, который тоже был эриданцем. — Ни по службе, ни просто так. Но мне известно, что адмирал Фаулер высоко ценил его профессионализм и даже предлагал вашему отцу переправить его на Ютланд. Но Гонсалес, в числе других перспективных кандидатур, был отвергнут из-за большой семьи — тогда мы действовали в глубокой конспирации, и каждый лишний посвящённый увеличивал опасность разоблачения. А сейчас мы вполне можем позволить себе взять этих людей — они верны, надёжны, в общем, не помешают.

Мы договорились, что по мере поступления таких писем я буду пересылать их копии в кадровый отдел.

К третьей категории принадлежали письма от родственников экипажа «Марианны», обеспокоенных судьбой своих сынов и дочерей, мужей и жён, братьев и сестёр, племянников и внуков. Я отвечал им вежливо, но шаблонно, что все их родные живы-здоровы и в скором времени вернутся домой. (Забегая наперёд, скажу, что через две недели очередной корабль с Ютланда доставил письма от членов команды «Марианны» своим семьям — разумеется, прошедшие цензуру. Я переслал их на Октавию.)

А ещё я получил письмо от родителей моей мамы. Я, конечно, не забывал, что у меня есть дед и бабушка, но после гибели отца и смерти матери мне сказали, что они не захотели брать меня к себе. Я в это поверил, так как помнил частые споры отца с дедом о политике. Сути этих споров я тогда не понимал, но они были довольно ожесточённые, и ещё задолго до путча дед называл моего отца фашистом. Повзрослев, я тоже стал считать отца фашистом, однако не смог простить деду с бабушкой, что они отвергли меня в детстве, поэтому встречи с ними не искал и старался не думать о них. И только позже, уже на Ютланде, когда узнал правду о маминой смерти, я понял: меня не отдали под их опеку из опасения, что мои сбивчивые и путанные рассказы о том, что происходило со мной и мамой во время путча, наведут их на нежелательные догадки.