Читать книгу - "Омега. Ты родишь мне сына - Алисия Небесная"

врезались в плечо. Сильные. Ледяные. Рывок — и меня разворачивает, будто безвольную тряпичную куклу.

— Ты что творишь?! — рык. Голос низкий, давящий, будто толчок под рёбра. Не вопрос. Приговор.

Не успела вымолвить ни слова. Он подхватил меня на руки. Легко, словно я ничего не весила. Шаги широкие, стремительные, жёсткие. Он вынес меня, не оставив ни секунды на сопротивление. Я снова в ловушке. Без выхода.

Хлопок дверцы. Сиденье холодное, кожа липнет к спине. Он пристёгивает меня — резко, бесцеремонно, точно.

— Так. Не смей отключаться, — произнёс глухо, с нажимом.

Пальцы коснулись живота. Коротко. Жёстко. Проверка. Контроль.

— Этот идиот вколол тебе седатив. Полную дозу, — выдохнул сквозь зубы. — Ты бы не дошла. Осела бы на лестнице. Сломалась. Убила себя и… — он резко обрубил фразу. Между нами повисла тягучая, давящая пауза. Вторая дверь хлопнула. Он опустился рядом. Молчит. Не смотрит. Только дышит. Но даже этого достаточно, чтобы понять: рядом — опасность. Не вспышка ярости. Холодный, собранный контроль. Он держит себя. И держит всё вокруг.

А я… я не держу ничего. Веки тяжелеют. Мир тает. Звуки глохнут. Волчица замирает. Внутри — пустота. Тишина. Я не знаю, кто он. Но знаю наверняка: теперь он решает. За нас обоих.

Сознание возвращается не сразу. Медленно, слоями. Не ударом, а как рассветный туман, что неспешно рассеивается.

Сначала — запах. Хвоя. Смола. Свежее дерево. Не больничный антисептик, не холод химии и страха — а живой аромат, густой, согревающий.

Открываю глаза. Надо мной — деревянный потолок. Не ровный, не стерильный. С прожилками, сучками, следами зим. Он — живой.

За окном — сосны. Тени кроны скользят по стенам. Солнечные пятна дрожат на подоконнике. Свет не режет — он греет.

Лежу в кровати. Настоящей. Большой. Матрас упругий, держит форму. Простыни — белые, но без той въедливой химии, которая тянется из капельниц. Одеяло тяжёлое, придавливающее.

Комната — деревянная. Стены дышат теплом. Пол — шероховатый, не скользкий, не ледяной. Здесь уют не выставлен, не показной. Он врос в пространство. И это тревожит.

Я медленно поворачиваю голову. Катетер. Тонкая трубка. Зафиксирована аккуратно, без следов поспешности. Рядом девушка. Молодая. В тёмно-синей форме. Не халат — одежда для работы. Удобная, строгая. Она быстро чертит заметки в планшете. Чётко, сосредоточенно. Словно не замечает, что я уже открыла глаза. Или нарочно делает вид.

Я не двигаюсь. Только дышу. Смотрю.

Где я? Кто он? Почему здесь?

И главное — почему волчица внутри молчит? Она не рвётся, не рычит, не требует бежать. Она насторожена, но спокойна. И именно это страшнее всего.

— Как хорошо, что вы пришли в себя, — её голос мягкий, уверенный. Она поднимает глаза, улыбается. Тепло. Без тени фальши. Я не отвечаю. Только киваю.

— Я поставила раствор. Он выведет остатки седатива. Безопасный, малышу не повредит, — объясняет она ровно, спокойно, будто речь идёт о чём-то очевидном. Я снова киваю. Не из доверия. Из экономии сил.

— Как вы себя чувствуете?

— Лучше, — голос сиплый, но уже мой. И правда: тело возвращается. Не сразу, а кусками. Но я снова внутри. — Это хорошо, — она делает отметку. Движения быстрые, отточенные. Потом поднимается. Без суеты. Не глядя на меня, выходит. Дверь закрывается мягко, без щелчка.

Я остаюсь одна.

В комнате, которая больше греет, чем пугает. В теле, которое снова моё. С ясной головой. И с новым знанием: внутри меня кто-то есть.

Не ошибка. Не система. Кто-то. Живой. Настоящий. И волчица это чувствует.

Она не воет. Не скалится. Она ждёт. А значит — всё только начинается.

Глава 7

Забираю документы. Выписку отдам своим — пусть прошерстят всё: каждую строчку, каждую цифру, каждый анализ. Мне всё равно, кто здесь мнит себя специалистом — я не доверяю этим людям ни на грамм.

Открываю электронную карту — и будто удар в виски. Резко. Чётко. Прописанный препарат: седатив третьей группы.

Не базовый. Не успокоительный для снятия стресса. Этот вводят самцам. Тем, кто сорвался. Кто потерял контакт с волком. Кто опасен для себя и окружающих.

Но не самке. И тем более — не беременной.

Я поднимаю взгляд. Медленно. Врач за столом втягивается в кресло, будто старается исчезнуть.

— Вы вообще понимаете, что сделали? — голос тихий, но режет под кожу. Не вопрос. Приговор.

Он захлёбывается словами, покрывается пятнами.

— Препарат был… в допустимой дозировке… всё по протоколу… господин Чернов…

— Вы ввели седатив волчице, — перебиваю жёстко, каждое слово — как отрез.

— Беременной. В состоянии потери. В уязвимости. Внутри неё — моя кровь. А вы влили ей яд.

Он замирает. Понимание доходит, но уже поздно

— Такой уровень седатива глушит не только тело, — говорю глухо. — Он подавляет зверя. Рвёт связь. Оставляет её пустой и беззащитной.

Пауза. Перед глазами — картина, от которой выворачивает: коридор; Юлия выходит; ноги дрожат; ступени; пустота; падение; удар; кровь на бетоне. И тишина.

Пальцы сжимаются в кулак, суставы белеют. Волк внутри поднимается, бьётся, рвётся наружу. Я удерживаю. Пока.

— Вы понимаете, что будет, если она встанет? — спрашиваю тихо. Ровно. Но в каждом слове сталь.

Он молчит.

— Поэтому она под наблюдением… — врач старается говорить спокойно, но голос срывается. — Завтра мы снизим дозу. Всё под контролем…

Я делаю шаг — и этого хватает, чтобы он замолчал. Смотрю прямо, не отрывая взгляда, пока он не опускает глаза.

— Нет, — произношу низко. — Не завтра. Сегодня. Я забираю её сейчас. И молитесь, чтобы она выкарабкалась.

Он застывает. Бледнеет. Дышит тяжело. Всё понял.

— Потому что если с ней что-то случится… этой клиники не будет. Ни названия. Ни стен. Ни тебя.

Разворачиваюсь. Дверь хлопает, стекло дрожит в раме. Шаги быстрые, злость кипит, толкает изнутри. Она живая. Она требует выхода.

Иду к палате — и вдруг замираю.

У стены — силуэт. Хрупкий, будто нарисованный тенью. Спина согнута, плечи подрагивают. Пальцы вцепились в поручень так, что костяшки побелели. Она держится — не стоит, а висит на нём, как на последней опоре.

Юлия.

Пытается выпрямиться, но колени дрожат, подламываются. Дыхание сбивчивое, короткое. Всё её тело не живёт, а трепещет, будто от каждого движения может развалиться.

— Чёрт… — вырывается из груди. Голос срывается, низкий и хриплый. Не приказ, не рык — сжатый до предела крик боли, страха и ярости.