Читать книгу - "Агент - Валерий Большаков"

«Ох и не повезло же Тамбовской губернии опосля революции!» — подумалось ему. Уж больно тут землица хороша была — чернозём. На две сажени вниз копаешь — и всё черным-черно да жирно. Клюку старуха воткнёт в грядку — укоренится палка, ростки пустит!

И мужики тут справные, работящие. Вот и обложили их большевики данью неподъёмной — 35 миллионов пудов хлеба выскрести хотели из крестьянских сусеков. Это после засухи-то! Мыслимо ли такое? Для продкомиссаров — вполне. Они же исполняли приказ самого товарища Ленина!

Ведь голод — это могучий рычаг принуждения. Не признаёшь революцию? Большевиков за людей не держишь? Ничего… Вот не покушаешь с недельку — сам к ним приползёшь и будешь работать на советскую власть за паёк! «У кого в руках хлеб, у того и власть». Как же можно такой-то рычажок — и в мозолистые крестьянские руки отдавать? Вот где гвоздь!

И стали пятьдесят продотрядов терзать терпеливую тамбовскую деревню. Пять тысяч «заготовителей» отбирали последнее, бывало что и по второму разу наведывались, не гнушаясь грабежами и насилиями, а землепашцам оставалось крапивой да лебедой питаться, кору в пищу употреблять, чисто зайцы какие, с голоду пухнуть и помирать.

И помирали. А кто забывал о кротости и смирении, на тех напускали «летучие отряды» из инородцев — немцев, латышей, турок, китайцев. Ух, эти и лютовали… Такие изуверства творили, что даже бывалых красноармейцев тошнило.

И взбунтовались крестьяне, началась «антоновщина». Интересно, что сам Антонов и не собирался восстание поднимать. Да он и не поднимал. Это такая партийная линия была у верных ленинцев — повсюду отыскивать вражин своих, то бишь эсеров. А тут Антонов — эсер! Партийная кличка «Осиновый». И заработала машина агитпропа, пошла клеймить «антоновщину»…

А собрал крестьян в Единую Партизанскую Армию Тамбовского Края поручик Токмаков, хотя тоже желания великого к тому не имел. Сам из деревни Иноковка, он возвернулся туда с большой войны, имея полный бант «Егориев». А тут большевики власть отобрали. Как быть? Сказать: «Моя хата с краю»? Так найдут красные ту хату — вынесут всё добро, бабу твою с дочкой снасильничают, тебя самого в расход пустят…

Тысячи крестьян пошли под токмаковское знамя, тоже, кстати, красное, и отведали комиссары мести мужицкой, и вкусили они гнева народного. Антоновщина!..

…Пыхтя, подкатил второй бронепоезд, засвистел, запарил.

— Митрич! — возопил седоусый толстяк в фуражке железнодорожника.

Лязгнула стальная дверь, наружу выглянул машинист бронепаровоза.

— Га?..

— А где товарняк? Товарняк где?

— На разъезде Обход! Загнали на запасной путь — угля не хватило!

— Ах, вашу ж мать…

«Бепо» остановился подальности от вокзала, среди чересполосицы путей. Посвистывавший маневровый паровозик выглядел игрушечным на фоне серой бронированной громады.

Со стороны депо показалась кавалькада — пара эскадронов рысила прямо по шпалам. Впереди, на породистом жеребце-«англичанине», скакал Ворошилов — не то чтобы так уж ладно скроен, но сшит крепко. В жёлтой кожаной куртке, перетянутой ремнями, сверху бурка накинута, папаха с заломом — орёл! Однако на фоне остальных конников бравый слесарь выглядел, прямо скажем, вьючным мешком. Красный комбриг Городовиков хмыкал всё, глядючи на посадку ворошиловскую:

— Оно, конечно, Клим-то наш гярой. Но не казак! Не-е… Знаем мы рабочего, отстоял на фабрике, взял тростку да по плитуару…

Зато Будённый на коне смотрелся кентавром — это был прирождённый кавалерист, один из лучших наездников империи. Рослый, подтянутый, с грубоватым, словно рубленым, лицом и пышно-холёными усами, Будённый любил лошадей и знал в них толк.

Сталин, выколотив скуренный табак из трубки, сказал, поднимая глаза на подъехавшего Ворошилова:

— Ты у нас, Клим, будэшь красный генерал от рабочих. Заправлять станэшь в реввоенсовете 1-й Конной.

— Ах ты, курья нога… — крякнул Климентий Ефремович.

— Соглашайся, Клим! — воскликнул бывший портной Щаденко, а ныне начштаба Конармии — потёртый, с хищным белёсо-ястребиным лицом. — Будешь нашим превосходительством!

Ворошилов махнул рукой.

— А, мать-перемать, беру командование! Чёрта там смотреть! Только знай, товарищ Сталин, я дипломатничать не умею, я по-своему, напрямки! Мы в училищах и академиях не обучались!

Иосиф Виссарионович перевёл взгляд на Будённого.

— А это, значит, красный генерал от крестьян? — сказал он с усмешкой.

Семён Михайлович приосанился.

— Одно жаль, товарищ Сталин, — стал он отшучиваться, — сабель мало! Что такое семнадцать тыщ? Чего с ними наделаешь? Так только, пару губерний растопчем!

— А про Мамонтова слыхал? — прищурился наркомнац. — Вроде как на Тамбов идут белоказаки!

— Конечно, сила, ядрёна мать! — встряхнул головой Ворошилов. — А — разгрохаем! У тебя где донесение-то, Семён Михалыч, дай-кось сюда!

Будённый вытащил из красных чикчир с серебряными лампасами ворох мятых бумажек.

— Лятучка-то? — белозубо усмехнулся он. — Да чёрт её знает, Клемент Ефремыч, сунул куда-то… Не люблю я писанины, наше дело — рубать!

— Мамонтова мы ждать не собираемся! — решительно заявил Ворошилов. — Прямо с утречка и двинем в степь. Погоняем белоказаков, растрясём генеральские кости!

Тут бойцы 1-й конной подвели коней новоприбывшим. Сталин влез на пышногривого чалого, Авинов вскочил на гнедого.

Конармейцы позанимали хаты в тамбовских предместьях.[130]Огромные табуны паслись на бурой траве, но и овса для лошадей не жалел начальник конзапаса. Да и чего жалеть? И коней, и зерно отбирали у местных крестьян — уезд за уездом грабили красные фуражиры, уводя со двора хвостатых кормилиц и кормильцев. «Люди добрые, — голосили бабы, — да что ж это деется?! А пахать на чём? А дрова?» А конники смеялись только, вырывая поводья из слабых женских рук. «Чего вам пахать, коли сеять нечего? Продотрядовцы, чай, всё повымели!» И то правда…

И запрягал мужик по весне в плуг бабу свою да дочку. Глядел, как те тужились, плакал в бороду, а пахал. Жить-то надо как-то.

Зато будённовцы выглядели бодрыми, упитанными, сытыми — Конармия находилась на «самоснабжении»…

В хате, занятой под штаб, порядку не было, как и в самой армии, — на лавках, на табуретках, на единственном венском стуле валялись бурки, папахи, красные башлыки, бинокли, сабли, револьверы. На подоконнике, рядом с засохшей геранью, стояла початая бутыль самогона, настоянного на можжевельнике и смородине. На струганом столе лежали яйца, сваренные вкрутую и уже очищенные, луковицы, порубленные пополам, бело-розовое сало, нарезанное тонкими ломтиками, разделанная сёмга и миска красной икры.