Читать книгу - "Школа дорог и мостов - Тамара Витальевна Михеева"

Другое прядение

Огромные-огромные деревья. Много-много воды. Воздух напитан влагой, будто сам – вода. На горах – вуаль тумана. Ноги тонут во мху по щиколотку. Я дышала-дышала-дышала и не могла надышаться. Вот бы Кирилла сюда: здесь, наверное, варят самую вкусную груздянку.

Открыв дверь в кабинете Алехина, мы оказались в лесу, к краю которого прилепилась деревушка: три параллельные улицы шли вдоль озера, их соединяли узкие переулки. Не успели мы и двух домов пройти, как какая-то беременная женщина остановила Алехина.

– Севруджи! В гости! Ну вырос-то как!

– Постарел, тетя Айна.

– Вот еще, – звонко рассмеялась та, – это мы стареем, а вы пока растете! Если бабушки-дедушки ваши живы, вы еще дети.

Я отошла на несколько шагов, неудобно было подслушивать, и уткнулась в калитку большого дома. Через ровный, но редкий и невысокий забор (видимо, чтобы скотина не разбегалась) был виден просторный чистый двор, собачья будка, широкое, выскобленное добела крыльцо.

Из дома вышла девочка-подросток, худенькая, высокая, с темными косами и какими-то удивительными глазами – не карими и не зелеными, а будто бы два янтаря на солнце. Увидев меня, удивленно вскинула бровь и что-то сказала, я не расслышала, и девочка подошла поближе, повторила погромче:

– Ты кто? Ты к бабушке?

Я машинально глянула на Алехина, и девочка, проследив за моим взглядом, вдруг взвизгнула, перемахнула через забор и бросилась к директору ШДиМ, повисла у него на шее.

– Севруджи! – верещала она, а Алехин кружил ее, хохоча и сияя так, что я даже залюбовалась.

Женщина, с которой Алехин разговаривал и которую называл тетей Айной, вытерла рукой глаза, сказала:

– Вот радости-то Такун и Тэмулгэну, вот радость… пойду Мон расскажу!

– Приходите вечерком, тетя Айна! – позвал Алехин, и та, махнув рукой, пошла по улице быстрым шагом, несмотря на круглый тяжелый живот.

Алехин, которого здесь почему-то звали Севруджи, и девочка подошли ко мне. Девочка, сияя золотыми глазами, сказала весело:

– Я Джалар, Тхокина внучка, Севруджи сестра. А ты кто?

– А я – Саша.

* * *

В течение всей следующей недели я только и делала, что вспоминала Савку. Думала, как бы ему тут понравилось. Потому что кормили нас как на убой. Вся еда была вроде простая, но невероятно вкусная. Особенно местный напиток на травах и меду, булса, и брусничное масло (то есть сливочное масло, свое, домашнее, перетертое с брусникой) – перед ними меркли, пожалуй, даже эклеры Анны Михайловны. Я сказала об этом Алехину, и он прижал палец к губам:

– Тс-с-с-с-с! Сохраним это в тайне! Анечка не переживет!

Хозяйка дома и бабушка Алехина – Тхока, – похоже, отчаялась откормить свою внучку и взялась за меня. Но, если я возражала, Тхока говорила:

– Тебе нужно много сил, милая, ешь.

А зачем они мне – не говорила.

Тхока была… не знаю, как ее описать. В ней чувствовалось что-то, какое-то особенное знание, которое она будто бы таила ото всех, прятала. Как будто бы даже от своих родных.

Отец Джалар и Алехина был молчаливым и сдержанным, а мама – наоборот, излишне суетливой. Она смотрела на меня очень внимательно, расспрашивала о школе и о том, хороший ли директор ее сын.

– Мама, перестань смущать ребенка, – попросил Алехин.

Мне и правда было неловко от ее расспросов.

– Мама очень скучает по моим братьям, – сказала мне Джалар, когда мы пошли к озеру проверить сети.

Меня восхищало, что она ненамного старше меня, но вот сама может добыть себе еду: села в лодку, ловко выгребла на середину озера, вытащила из сетей огромную рыбищу, бросила ее на дно, повернула обратно, а дома – выпотрошила, почистила, приготовила в печке… Даже не знаю, кто из моих знакомых, включая взрослых, справился бы с этой задачей.

Джалар была такая… живая, такая настоящая! Меня все подмывало спросить Алехина, почему он не взял ее учиться в ШДиМ, я бы так хотела подружиться с ней!

* * *

И вот однажды Тхока разбудила меня на рассвете. Приложила палец к губам и кивнула в сторону двери. На плече у нее лежала старинная прялка. Мы вышли на улицу. Было холодно, земля покрылась инеем. Я выдохнула и полюбовалась на облачко пара.

– Идем, – сказала Тхока, и мы пошли в лес.

Вокруг звенел брусничник, и так хотелось набрать этих горьковатых ягод, съесть целую горсть, но я робела сделать так при Тхоке. Наконец лес расступился, и мы вышли на берег большущего озера. Оно матово светилось в предрассветных сумерках и было неподвижно, как очень толстое дымчатое стекло. Тхока подошла к бревну, что озеро выбросило на берег, толстому, выбеленному водой и ветром, села, пристроила прялку, достала из кармана передника веретено, взглядом велела мне сесть. Она наклонилась и рукой, как лопаткой, подхватила ком земли, вместе с травинками и мелкими насекомыми, а потом – я не знаю, как это возможно, но я видела своими глазами – она пристроила этот ком на лопаске прялки и начала прясть.

– Земля, – сказала Тхока, – сильнее всего, что есть на свете. Она дает кров и пищу, она притягивает, она укрывает. Я люблю землю. Люблю все, что она дает.

Нитка у Тхоки выходила ровная, тугая. Я засмотрелась и будто даже впала в транс, наблюдая ход веретена, и вздрогнула, когда Тхока сказала:

– Попробуй тоже.

Я отступила на шаг. Я не понимала как. Как это можно попробовать. Как можно спрясть… землю?

– Нет, – сказала я. – Я не смогу.

В голове крутились слова Алехина: «Превратить нечто во что-то». Но ведь земля и так есть, она живет, дышит, она чей-то дом, даже вот этот крохотный комок. Куда делся тот муравьишка, что Тхока сгребла вместе с травинками? Превратился в нить? Но зачем? Я помотала головой:

– Я не хочу.

– Не хочешь? Или боишься? Думаешь, что не справишься?

Сначала ее слова показались мне обидными, но тут же я поняла, что так и есть: я не справлюсь, и ничего постыдного тут нет. У каждого свое дело, и это – точно не мое. Я это просто знала.

Мы с Тхокой вернулись домой, и там меня уже ждал Алехин. Тхока на его молчаливый вопрос покачала головой.

– Ладно, – сказал он, – но попробовать стоило.

– Пробовать всегда стоит, Сереженька.

Тхока приподнялась на цыпочки, притянула его голову и поцеловала в макушку, что-то прошептала на ухо, он улыбнулся.

В этот же день мы вернулись в ШДиМ. Тхока дала мне на прощание туесок с брусничным маслом, а Джалар – прозрачный речной камешек