Читать книгу - "Кремль 2222. Юго-Восток - Виталий Сертаков"

Иголка пришла ко мне на четвертый день. Рано утром, но я уж не спал. Я и на Факеле привык рано вставать, вместе с батей, ага. А когда десятником назначили, так и совсем после восхода спать разучился. Ясное дело, надо ж первым и коняшек, и оружие, и бойцов проверить, иначе какой ты десятник?

— Иголка, — сказал я, едва она снаружи в дверь поскреблась. И такая радость из меня полезла, ну прям рот до ушей, ржу и остановиться не могу. Штаны подхватил, которые травники мне подарили, и — к дверям бегом!

Стоит, улыбается, сарафан на ней пузырем, под сарафаном — ноги голые, в золотых волосках. Ну прям лисичка, как в сказке мамкиной, та тоже в девку оборачиваться могла. Разволновался я маленько, ешкин медь. Сказать по правде, не маленько я разволновался, а как следует. Сердце вдруг в горло запрыгнуло, а потом в штаны провалилось.

— Ой, как узнал, что это я?

— Дык чо, не только вы ушами шевелить умеете! Я же с детства охотник!

Внутрь ее втащил, дверь накрепко захлопнул, как травники велели. Только глянул разок — вроде на тропке никого, роса на цветах цела, трава вокруг избы не притоптана, птицы не порхают. Ой, смелая же девка, одна пришла!

Ну чо, не выдержал, к стенке ее прижал, губы отыскал. Губы теплые, медовые, мягкие, у меня аж в башке захрустело! Она напряглась сперва, напужалась, что ли. Я тоже тогда заробел, а ну как промеж ног врежет? Такая может и врезать, и пчел обещалась насовать, ага!

— Ой, видала я, какой ты охотник! Едва мышам на ужин не попал.

— А ты рукокрылов не боишься? Как одна тут ходишь?

Снова стали целоваться. Сама полезла, ух, ешкин медь, с такой и в малинник ходить не надо. Тут у меня совсем в глазьях закружилось, потому что руку в штаны ко мне сунула. Антиресное такое ощущение. Помню, раз с асфальтовыми дралися, мне кто-то из ихних дурней оглоблей промеж ушей заехал, вот тогда похоже звезды в башке кружились…

— Рукокрылы — они вообще не страшные, вот так, — Иголка сурьезно так говорила, но руку свою хитрую не убрала. — Когда зверь большой… оох ты какой… его бояться незачем. Большого… ммм… и убить легче легкого. Большого… вот такого большого зверя… ммм. А ты… ты… стой тихонько… спробуй змейку малую словить. Ее в травке и не видать… стой, я сказала… А змейка, он кусит разок — и готово, закапывай… не тро-ожь меня, чумазый!

Схватил я ее в охапку, легенькая, шустрая, ну точно лисичка. Пока до полатей на печи нес, она сама из сарафана как-то выскочила. Голую уже принес, ага.

— Как же ты… одна хо… ходишь? Не… неужто мышей летучих… не боишься?

— Так большой-то… оохх… да, да, вот так… большой-то при солнышке взлетать… ух, ой-ой… боится взлетать-то… понимает, что пристрелят… да, да, сильнее, вот так… ой ты твердый какой…

Вот так девка, на что умная, подумал я. Верно все говорит, и нас так же ротный Федор Большой учил — большого зверя бояться смешно, он сам есть первая добыча. То есть это я после подумал, гораздо позже, ага. А тогда я ничего вообще не думал, уж и не помню, сколько времени прошло. Даже напужался маленько, редко со мной такое, чтоб совсем не думать. Обычно хоть что-нибудь, да думаю, про жратву к примеру. Ясное дело, про жратву я всегда думаю, а как иначе?

Когда очухался, стал вспоминать, запер дверь на засов или нет. Дык травнику еще рано, он позже приходил, но все равно как-то некультурно. Тут я подумал, что, ежели травник сейчас припрется, придется ему башку в плечи забить. Не шибко телигентово получается, травника-то убивать. После такого мне, пожалуй, только на Пепле место или в банду к Шепелявому кашеваром, ага. Дык другого выхода-то нету, женщину мою нельзя выдавать…

Моя женщина. Она сама так сказала, в ухо прямо. «Я теперь твоя женщина». И языком в ухо влезла, у меня аж пальцы на ногах в разные стороны растопырились. У нас на Факеле привычно девками да бабами их называть, а женщины — слово смешное, из древних Любахиных журналов.

— Как ты отца не забоялась?

— Коз доить пошла. Сама с женой Фомы заменилась. Не могла дальше ждать.

На меня сверху влезла. Голова про такое сказывал, но я не шибко верил. А чо, Голова — умный, много девок в малинник водил, он по-всякому малину показывать умеет. От Иголки я маленько не ожидал такой ловкости, что ли. Не то чтоб напужался, а все ж боязно маленько стало. Особенно когда в четвертый раз рот ей зажимал.

— А как кто тебя заметит?

— Ой, заметил один такой. Да и пусть. Я сама пришла.

— Умная ты, — похвалил я. — А верно наши бабы говорят, что вы колдовки все?

— И я — самая злющая, — Иголка снова схватила меня промеж ног, я мигом позабыл, об чем спрашивал.

Стали мы по печи кататься, тюфяк изорвали, горшки побили, заслонку с печи сорвали, едва избу не подожгли. Когда очухались — лежим уже внизу, на шкуре, оба в соломе, потные, будто день в поле бегали. И никак нам, ешкин медь, не разъединиться. Антиресное такое ощущение, словно не первый раз голышом встретились, а вроде как просто давным-давно не виделись и соскучились жутко. Я еще подумал — надо будет у рыжего спросить, было с ним такое или нет, а то вдруг заколдовали меня?

— А что там с Головой? — вдруг вспомнил я. — Травник, что меня гадостью вашей поит, ничего не говорит.

— И вовсе не гадостью, — обиделась Иголка. — Это он тебе, глупому, кровь от заразы чистит. До ветру часто бегаешь?

— Дык… почти три дня там и просидел, — застеснялся я.