Читать книгу - "Клятва на мече - Николай Буянов"

– Не знаю. – Она помолчала, словно собираясь с мыслями. – Я всегда стремилась дать ей все, что могу. Чтобы она не нуждалась никогда и ни в чем. Но в последнее время она сделалась слишком уж нервной. Иногда злой. Впрочем, вам это ни к чему.

– Вы водили Дашу к врачу?

Лицо Кларовой вдруг исказилось, будто поплыло. Глаза набухли, и Туровский неожиданно разглядел то, чего не замечал раньше: перед ним простая несчастная женщина, каких на Руси… Ну да, конечно, боль у всех разная, иные, узнав бы, посмеялась: мне бы ваши проблемы, тут жрать нечего…

– Она никогда не принимала наркотики?

– Вы что, – взвизгнула Нина Васильевна. – Ей только тринадцать!

– Да или нет?

– Я выбросила эту мерзость. Сразу, как только увидела!

– И не стали об этом распространяться, – утвердительно сказал Туровский.

Нина Васильевна куталась в свою шаль, будто ей было холодно. Длинные холеные пальцы нервно подрагивали, когда она поднесла сигарету к губам, подведенным темной помадой.

– Для мужа огласка означала бы смерть. Вы понимаете? Для него карьера – единственный бог. Ей одной он поклоняется.

– Вы любите его?

– Представьте, да. И не хочу терять.

– А как же «он купил меня, как игрушку»?

– Вам не понять.

– Тогда что вас связывает с Козаковым?

– Я греюсь возле него, как у камина. – Кларова чуть улыбнулась. – Удобно, ни к чему не обязывает. По крайней мере, он воспринимает наши отношения именно так. Я надоем ему – рядом будет греться другая.

– А вы?

– А я женщина! Мне тридцать шесть, я даже бабьего века еще не прожила.

Она отвернулась к окну. Там внизу Даша слегка надменно беседовала с каким-то юным аборигеном. Кажется, демонстрировала ему свои золотые «всамделишные» часики. Нина Васильевна чуть вздрогнула. Она к аборигенам относилась отрицательно. И девочка Света мгновенно и безапелляционно была отнесена к той же категории, несмотря на то что жила не здесь, а на том берегу… Папа инженер, мама технолог, сама «дудит» на флейте, прикид как у малолетки. И даже укоризненное «брала бы пример»… прозвучало так, что дураку было ясно: пример брать не следует.

– В вас чувствуется какая-то одержимость, – глухо произнесла Нина Васильевна, по-прежнему наблюдая в окно за дочерью (в стекле на фоне берез, уже начинающих желтеть, отразилось ее лицо в обрамлении иссиня-черных волос – бледное, с полными чувственными губами). – Мне казалось, что люди, работающие в вашем ведомстве, к смерти должны относиться… Непредвзято, что ли. Не имея права ни на что личное.

– А вы считаете, что за моей одержимостью стоят личные мотивы?

– Чаще всего так и бывает. Трудно представить, что вами руководит одно лишь служебное рвение. Вы рано или поздно привыкаете… Становитесь жестче и циничнее. Вы не обиделись?

– Считайте меня жестким циником.

– Нет, нет, – живо возразила она. – Я же сказала: вы одержимый. Я бы предположила, что у вас убили родных или любимую женщину… Ох, простите. Я, кажется, угадала…

– Мы не были с ней близки, если вас это интересует, – зачем-то сказал Туровский.

– Все равно. Все равно это больно. Нелепо. – Она закрыла лицо ладонями.

– Страшно!

Страшно. Сергей Павлович закрыл глаза. В затылок кольнуло чем-то острым и раскаленным. Он глубоко вздохнул, стараясь унять боль. Чувство нереальности возникло и не проходило.

– Вы подозреваете кого-нибудь?

– Всех, – через силу выдавил он.

– Почему? Неужели никого нельзя исключить?

– Как?

– Ну, не знаю. По психологическим мотивам… Или по наличию алиби.

– Вы подтверждаете алиби Козакова. Он подтверждает ваше.

– Вот видите!

– Это ничего не значит. Вы же «греетесь возле него».

Она собралась было дать резкую отповедь, но Туровский вдруг рявкнул:

– В котором часу он пришел к вам? Быстро!

– Не знаю, – растерялась Кларова. – Что-то около девяти.

– Когда пришли Даша и Светлана?

– Вскоре… Но потом Света ушла опять.

– Ну естественно, – кивнул Сергей Павлович. – Девочка деликатная. Даша осталась?

– Осталась… Не знаю, может быть, она меня ревновала? Она всегда так тянулась ко мне, а я…

«Может быть, – согласился про себя Туровский. – А возможно и другое. Даша училась: неосознанно копировала мать. (А когда человек начинает что-то делать в своей жизни осознанно? В тринадцать лет? В тридцать? В пятьдесят? Или все то, что мы гордо именуем разумом – лишь сложная цепь первобытных инстинктов?) Копировала – чтобы в будущем наставлять рога своему богатому (уж это обязательно!) и доверчивому мужу». И по странной ассоциации, подумав о грядущем супруге Кларовой-младшей, он вдруг понял, откуда у него возникло это ощущение нереальности, ошибки в логике.

Лицо в оконном стекле.

Оно не двигалось. Глаза – черные, бездонные, огромные, как у стрекозы, смотрели внимательно и неподвижно, а реальная Нина Васильевна сидела тут, в сером кресле, и покачивала головой, размышляя о своей дочери.

В окне отражалась не она.

Это все он осознал как-то вскользь, словно пуля просвистела над ухом (просвистела – значит, не твоя), а тело уже рванулось в сторону, опрокинув стул, и стул еще гремел, а перед глазами уже все кубики мозаики сложились в единую картинку: силуэт в дверном проеме – прорезь – мушка табельного «Макарова». Как в тире.

– Ты что тут делаешь? – внешне спокойно, но дрожа от ярости внутри, спросил Туровский. – Чего тебе тут надо, мать твою?

На улице полегчало. Злость на все сущее не прошла, но он уже смог заставить себя убрать пистолет в кобуру, мимолетно порадовавшись, что не начал палить в окружающих, как намеревался еще минуту назад.

Серые скалы нависали прямо над головой. Желто-красные кустики и деревца лепились и росли там, где вроде и расти было невозможно, – на крошечных выступах, в расщелинах, куда ветер заносил клочки земли. Большего для жизни они и не требовали. С Волги тянуло совсем по-осеннему, еще ласково, но уже заставляя подумать о теплой куртке поверх привычной летней рубашки. На прогулочном теплоходе, на верхней палубе, гуляли так, что было слышно с берега:

Поручик Голицын,

А может, вернемся?

Туровский отвернулся от реки и увидел рядом Колесникова – тот догнал друга детства и молча встал рядом, стараясь унять одышку. «Как дите малое, – без злости подумал Туровский. – Стоит и сопит, ждет, когда я заговорю первым».