Читать книгу - "Терра - Дария Андреевна Беляева"

– Ребят, – сказал я. – Я так все шикарно придумал. Держите Алеся, у него может стать плохо с сердцем. У нас будет крыша.

Глава 9. Надо ночь скоротать

А дочь папкиной двоюродной сестры в девяностые совсем одна осталась, да в Екатеринбурге еще, только недавно он был Свердловском, и тут все переменилось.

Квартиру у нее отобрали бандиты, отписала им, чтоб не убили ее дочь, не украли. Была благодарна судьбе – в землице не лежит. Но тут зима, мороз лютый, с вокзала менты гонят, а у нее ребеночек пяти лет, симпатичная такая малышка, от холода она красной корочкой вся покрылась – смотреть страшно.

Ну что она делала? Да с мужиками знакомилась, чтобы было где ночь скоротать. Трахать себя давала, пока дочка спала в другой комнате, или в ванной, или в прихожей – где придется.

Не было у нее жилья, что ей, на улице помирать?

Потом наладилось все, приезжала как-то она и к нам, нормальная женщина, в шапке меховой, сигаретки курила гламурные, тоненькие. А нажрется – такая из нее непристойность лезет, я о том, что у женщин между ног, от нее и узнал, только что не показала мне.

А так – все хорошо.

Вот тебе и загадка, вот тебе и ослик Буридана между двумя стогами сена. Нельзя жизнь прожить, да не замараться, не выбирать, как ночь скоротать. И что тогда зло, и есть ли оно вообще?

Жизнь наша, она зло или нет?

А тетеньку ту жалко очень, она сильно пьет. У дочери ее на щеках никаких красных корочек, зато есть другая красная корочка – Московского государственного университета. Хорошо оно получилось или не очень?

Никто не скажет. Рождаемся в боли, в крови, в грязи, умираем так же, а между этим чего хотели?

Ну все, короче, назадавал вопросов, а отвечать на них никому недосуг, надо жизнь жить. Значит, я обо всем этом много думал, об Эдит думал, писал ей смс-ки, она неохотно отвечала, в основном цитатами русских философов, Бахтин там фигурировал, помнится, Бердяев.

Так было, например:

«Я к тебе припрусь, может, на следующей неделе, да? Кинцо смотреть будем?»

Час проходит, два проходит, потом вдруг:

«Николай Бердяев считал культуру способом борьбы вечности со временем».

«Кинчик, говорю, какой хочешь?»

«Паскаль же полагал, что развлечения являются способом притупить осознание собственной смертности».

Тут я уже на нее забивал, конечно, потом, через часок, кидал ей что-нибудь из Петрония, просто чтоб не чувствовать себя тупым. Как девчонку я ее в упор не видел, но какая-то притягательность в ней была, психотическая воронка, черная яма (какие я любил). Наш с ней разговор мне вспоминался частично и отрывисто, я его словно сам выдумал.

Как будто разрыв, сделанный в ней смертью матери, оказался настолько велик, что и меня туда затянуло – а ведь не моя мать, не моя беда. Будто спишь и снится тебе, что ты тонешь и никто не может тебя спасти.

Такое в ней горе было, что с ног сшибало. Свои беды я лелеял, тетешкал и хранил, может, так себе удовольствие, а жить помогает. Эдит была другой, не из тех, кто на гроб бросается, и оттого сама она стала как могильная земля.

Я хотел прийти к ней еще разок, чтобы поесть богатой еды, поспать на богатой кровати и проверить себя, могу я ее выдержать или нет, или сметет меня, слижет, как океаном.

А вообще-то, в остальном, жизнь вдруг резко наладилась. Мы с ребятами теперь жили у меня дома. Тесновато, конечно, зато бояться некого, а еще стены, двери, потолок и пол, все как полагается. Я и забыл уже, какое это счастье.

Смотрели телик, спали вповалку, выпили всю отцовскую водку и съели всю еду в холодильнике. Как сразу жить стало хорошо, я полностью залечился, выздоровел – наконец-то голова совсем перестала кружиться, наконец-то не просыпался ночами от тошноты и боли.

Настали славные дни, серьезно, тогда все они были такие славные. Можно было целыми днями никуда не выходить, я знал, где отец хранит деньги. Мы заказывали столько пиццы, чтоб прям лопнуть, а еще я тогда впервые попробовал роллы «Калифорния» и роллы «Филадельфия», упоротый, под водкой, под клеем, а вкус на всю жизнь запомнил, тех самых роллов из маленького Токио, которые принес нам японский паренек с татухой над бровью.

Блин, а вечерами мы пели песни, смотрели новости, в которых ни слова не было про наши страны, и рассказывали друг другу страшные истории. Больше всех в этом преуспевал, конечно, Мэрвин.

Замусорили квартиру еще сильнее, но плевать хотели на это. Господи боже мой, какой это был дворец, удивительной красоты двухкомнатная квартирка, провонявшая от табака и перегара.

Смерти в ней не было, я там не верил в смерть. Ой, помирать придется, в те дни стану вспоминать, какие мы были молодые, как клялись в вечной дружбе, руки себе резали и кровь мешали (только одного не вспоминай, Боренька, какие тогда у друга твоего Мэрвина глаза были, когда кровь мешали).

Книжки друг другу вслух читали, стебались над объявлениями в вечерних газетах, в три часа ночи жарили картошку – это мои драгоценные воспоминания, об этом и рассказать правильно нельзя. Кто там не был, тот не поймет оттуда ни шуток, ни картинок.

Вот, помнится, стоит Марина на балконе, курит и смеется, показывает на костяшки пальцев и говорит:

– Видишь, у меня тут «Вася» написано? А сам я «Миша».

И все угорают, со смеху покатываются, а почему? Или идем мы с Андрейкой за сигаретами, а в коробке кошка лежит, подошли посмотреть, поднимает она голову, взгляд сонный-сонный, дремала, значит. И Андрейка такой:

– Извините.

И опять мы с ним чуть не на асфальте лежим.

Как понять? Никому не понять, это воспоминания, чтобы с ними умирать, для жизни они бесполезны.

Кто встречался с Мариной? Это вопрос. Я так и не понял. Не я – точно, хотя мы трахались. Секс она любила, необязательно даже хороший. Мне говорила:

– Ты дикий, ебешься, как животное. Лежи, я сама все сделаю.

И делала, мы почти не целовались, только когда были очень пьяные, и я почти со слезами на глазах доказывал, что люблю ее. Это чувство приходило ко мне от водки и пропадало вместе с остатками опьянения. Вот наступало очередное мутно-молочное утро, а сиделось нам