Читать книгу - "Блажий Омут - Елена Михалёва"

— Ты прежде, чем мне что-то позволишь, подумай хорошо, Дана. Сорванную ягодку на место не воротишь. Уверена, что ягодку эту хочешь незнакомцу отдать? Человеку, который через день-другой от вас уйдёт насовсем?

Она отвернулась. И задула свечу.

— Оттого и отдаю, что уйдёшь и никому не расскажешь, — прошептал в темноте её смущённый голос.

— Не расскажу, — обещание сорвалось само.

Я взял её здесь же, прямо на полу посреди горницы. Даже не позаботился в спальню отнести. И уж ни секунды не думал о том, что может заявиться её отец или кто-то ещё. Да что там. Вообще не думал. Просто упивался её телом и тем, как она тихонько ойкает в такт моим неторопливым движениям. А потом Дана задышала сбивчивее. Начала едва слышно постанывать мне в рот, пока я целовал её в исступлении. Сам не заметил, как стал двигаться резче. Будто даже злее. Движимый одними только инстинктами. Вроде бы даже в какой-то миг моя грубость её напугала. Но когда всё было закончено, девица (девицей уже быть переставшая) сама обняла меня и крепко прижалась всем телом. И я обнял её в ответ, привлёк её растрепавшуюся голову к себе на грудь. Погладил ласково. И ощутил себя стократ виноватым во всех людских прегрешениях разом. Даже зубами скрипнул с досады. Только Дана этого не заметила.

— Надо бы на праздник воротиться, — прошептала она непослушными губами. — Тятя может хватиться.

Я усмехнулся.

— Тятя твой нам обоим головы оторвёт, если ты такая осоловелая туда заявишься, — я поцеловал её в макушку. — Вот что. Иди к себе. Приведи себя в порядок и спать ложись, а я один туда вернусь.

— Так ведь…

— А если тятя твой спросит, куда ты подевалась, скажу, как есть, что подружки твои, дуры бестолковые, туфельки твои спрятали. Ты ножку занозила, я тебя отнёс домой, занозу вытащил, а ты устала и спать пошла. Поверит он в такое?

— Поверит, думаю, — ответила девушка, нехотя отрываясь от меня.

Ей сделалось грустно, что я столь скоро собрался уходить. Но делать было нечего. Я и так порядком уж провинился. Радош нанимал меня народ на празднике стеречь и колдуна извести, а не дочку его портить. Но что случилось, того не воротишь.

С этими мыслями я оделся и ушёл от Даны, которая уже скрылась за шторкой в свою комнатку.

После сладких девичьих объятий вешняя ночь показалась мне такой холодной, что кожа тотчас покрылась мурашками.

— Ох, и дурень же ты, — раздалось у моих ног недовольное ворчание. — Отец её прознает, выгонит нас с позором. И считай пропало всё. Ни денег, ни работы, ни нормальной крыши над головой хотя бы на пару ночей.

— Не прознает, — ответил я Коту. — Она говорить побоится, а больше никак ему и не узнать. Радош дальше своего самолюбия в упор не видит. Да и занят он тем, чтобы самому не сдохнуть от порчи. Поди, смекнул уже, что гибнут одни мужики примерно его возраста. За дочь, может, и переживает, но знает, что ей не грозит ничего.

Мы умолкли, потому как снова вышли на поле. Толпа танцующих немного поредела, и всё же народ не расходился.

Я сам отыскал Радоша, слегка захмелевшего и заметно успокоившегося, и поведал нашу с Даной историю с занозой и её отдыхом. Староста только покивал, смерив меня пристальным взглядом, но ни о чём более не расспрашивал. Видать, просто рассердился, что я его дочурку на руках таскать вздумал. Но раз я был здесь, а Дана дома, поводов для скандала у него не было. Радош пообещал наказать девиц, из-за которых поранилась дочка. Только завтра. А пока он велел мне глядеть в оба, чем мы с Котом и занялись.

Несколько раз мы обошли кругом место праздника, потом воротились в деревню, чтобы проверить тихие улочки, и затем снова направились на поле. И так несколько раз, пока не занялась заря. Народ встретил её новыми праздничными угощениями, а после разошёлся по домам. К тому времени большой костёр давно погас. Одни дымящиеся угли да зола остались громадной горой. Как остынут, бабы раскидают их по полю, дабы землю удобрить. Но это будет к обеду, не раньше.

Пошли спать и мы с Радошем. В доме мы старались не шуметь, чтобы не разбудить Дану. За шторкой её комнатки было сумрачно и тихо. Староста ушёл к себе, а мне дал подушку и толстое стёганое одеяло. Его я сложил вдвое, постелил на широкой лавке и уснул тотчас, как голова моя коснулась подушки.