Читать книгу - "Идеальный мир для Химеролога 2 - Олег Сапфир"

ментальные ограничители. Но это были не простые запреты. Система была устроена гораздо сложнее. В момент агрессии или опасности мозг птицы получал дополнительный ресурс, позволяющий за доли секунды проанализировать ситуацию и подавить инстинкт, если действие было глупым, бессмысленным или могло причинить вред хозяину. Это была своего рода встроенная система «здравого смысла».

Закончив, я вынес канареек клиентам. Две маленькие, ярко-жёлтые птички сидели на моей руке и мелодично щебетали, склонив головки набок.

— Продаются только парой, — объявил я.

— Нам нужна одна, — отрезала Агнесса.

Её брат расстроенно посмотрел на птиц, которые тут же начали что-то нежно щебетать друг другу. Было видно, что ему жаль их разлучать.

— Может, отцу позвонить? И маме? У них спросить… — тихо предложил он.

— Не надо! — резко оборвала его сестра. — Они заняты. Я сама могу решать. Берём двоих.

Агнесса прекрасно понимала, что её родители мертвы. Но отчаянно не хотела, чтобы брат вспоминал об этом, цепляясь за любую возможность оградить его от этой травмы. А он, в свою очередь, считывал её эмоции и понимал, что она скрывает правду. Он играл в эту игру вместе с ней, чтобы не причинять ей ещё больше боли.

Я видел эту сложную печальную игру, сотканную из любви и лжи во спасение. Но не стал вмешиваться. Это не моё дело. Моё дело — продать птиц и получить деньги на новую центрифугу.

Глава 15

Вечером, когда я сидел в кабинете и пытался систематизировать полученные за день атрибуты, в дверь постучала Валерия.

— Вик, мне кажется, что тебе пора встряхнуться, — сказала она таким тоном, будто объявляла о начале войны. — Готов?

Я оторвал взгляд от банки, в которой плавал идеально препарированный глаз летающей твари.

— Готов. Но ты уверена, что это надо?

— Точно надо, — кивнула она. — Это поможет развитию нашей клиники. И тебе развеяться не помешает. А то ты скоро со своими банками разговаривать начнёшь.

Я хотел было возразить, что я и так с ними разговариваю — мысленно, конечно, — но промолчал.

Так мы оказались на ежегодной выставке-аукционе таксидермистов.

Как оказалось, многие химерологи, особенно те, кто не гнушался грязной работы, подрабатывали этим ремеслом. Это был способ не только избавиться от «производственных отходов», но и неплохо заработать, превратив останки неудачных экспериментов или диких тварей в предметы искусства.

Мероприятие проходило в старинном особняке в центре города. Мраморные полы, хрустальные люстры и тяжёлые бархатные портьеры создавали атмосферу готического бала.

По залу, уставленному постаментами с чучелами, вальяжно прогуливалась разношёрстная публика. Здесь были и напыщенные аристократы в бархатных камзолах, с моноклями разглядывающие очередного монстра, и хмурые типы в кожаных плащах, похожие на охотников за головами, и, конечно же, сами химерологи — цвет местного ремесла, от юных дарований до седовласых мастеров.

Я шёл между рядами, и мой внутренний перфекционист страдал. Работа большинства «мастеров» была откровенной халтурой.

Вот чучело грифона, расправившее крылья в героической позе. Я подошёл ближе.

Табличка гласила: «Грифон горный, самец. Пойман экспедицией графа Нечаева в предгорьях Северного Хребта».

— Неправильное крепление крыльев к лопаткам, — заметил я. — При первом же взмахе он бы сломал себе позвоночник. И оперение… Перья вклеены под неверным углом. Аэродинамика нулевая. Он бы летал, как кирпич.

Валерия, шедшая рядом, с удивлением посмотрела на меня.

— Ты серьёзно?

— Абсолютно. Это не грифон, а пародия.

Мы прошли дальше. На высоком постаменте красовалось чучело василиска — гибрида ящерицы и петуха.

— А тут что не так? — с интересом спросила Валерия.

— Всё, — вздохнул я. — Начиная от того, что у него петушиный гребень сделан из крашеного папье-маше, и заканчивая тем, что создатель даже не потрудился вставить ему ядовитые железы. Это не василиск. Это просто большая курица с хвостом ящерицы. Им даже напугать никого не получится.

Я чувствовал себя так, будто попал в кунсткамеру, где каждый экспонат — это оскорбление моего искусства.

— Ой, смотри, какой милый! — Валерия потянула меня за рукав к небольшому стенду, где на розовом бархате сидело нечто, призванное быть очаровательным.

Это был гибрид котёнка с утёнком. Пушистое тельце, большие стеклянные глаза и неуклюже приклеенные к лопаткам птичьи крылья. Табличка гласила: «Херувимчик „Пушок“. Радость вашего дома».

— Милый? — переспросил я. — Лера, у него крылья приделаны на столярный клей. Я даже потёки вижу. А грудная клетка не выдержит и одного взмаха. Он бы просто сломался пополам при попытке взлететь. Это анатомический нонсенс.

— Ну и что? Зато он трогательный, — возразила она.

Мастер этого «шедевра», стоявший рядом, услышал мой комментарий и самодовольно ухмыльнулся.

— Молодой человек, вы не понимаете сути искусства! Это не про анатомию, это про эмоции! Вот, смотрите!

Он нажал на потайную кнопку в основании подставки. Из стеклянных глаз «Херувимчика» медленно потекли две маслянистые капли, а изнутри раздался жалобный писк, записанный на дешёвый фонограф.

— Он плачет, — с благоговением прошептала какая-то дама рядом.

— Глицерином, — безжалостно констатировал я. — И пищит, как резиновая игрушка для собак. Пойдём отсюда, у меня сейчас у самого кровь из глаз пойдёт.

Рядом, под стеклянным колпаком, переливался всеми цветами радуги «Музыкальный Слизень». Его студенистое тело было сохранено в первозданном виде, и казалось, что если прислушаться, можно услышать его тихую меланхоличную песню.

Один из посетителей, полный аристократ в бархатном камзоле, долго цокал языком, восхищаясь работой, а потом сокрушённо вздохнул:

— Жаль, что не поёт. А то бы я его в спальню поставил. Успокаивает.

Но больше всего меня позабавил один стенд в самом центре зала. На нём, в нелепой, вычурной позе, застыл скелет какого-то ящера. Кости были отполированы до блеска, но собраны абсолютно неправильно. Позвоночник изгибался под неестественным углом, рёбра торчали в разные стороны, а череп был приделан задом наперёд.

«Инсталляция „Диссонанс Бытия“. Автор — магистр Феофан», — гласила табличка.

Рядом с ней стоял сам магистр — худой и нервный тип с бегающими глазками. Он доказывал какой-то даме в мехах, что это «новое слово в искусстве, метафора хрупкости жизни и экзистенциального ужаса».

«Идиот, — мысленно вынес я вердикт. — Он даже не знает, что тазовая кость у этого вида срастается с крестцовыми позвонками только к пятому году жизни. А тут она присобачена на проволоку. „Диссонанс Бытия“, как же… Просто „Диссонанс Знаний“».

Валерия потянула меня за рукав.

— Вик, пойдём, не