Читать книгу - "Автоматная баллада - Андрей Уланов"

Впрочем, для котлов со смолой тоже имеется немало подходящих кандидатур.

— Осторожно, серёжка…

— Прости. Больно?

— Есть немножко. Я ведь давно не надевала, а сейчас вставила, а кончики ухов…

— Мочки.

— …а кончики ухов взяли да припухли, — упрямо договорила она и жалобно-протяжно шепнула: — Но-оеть.

— Так сними.

— Не, не хочу. Привыкать буду. Тебе-то хоть они понравились?

— Очень.

— А почему не сказал?

— Ты не спрашивала.

— Ох, Подушка-Подушка… из тебя ну каждое малюсенькое словечко клещами тянуть приходится. Ты будто улитка: вымолвил полсловечка и сразу шасть обратно в раковину.

— Мне и в самом деле понравились твои новые серьги, — маленькая ладонь осторожно скользнула по его плечу, и Швейцарец накрыл её своей. — Жемчуг тебе к лицу. В следующий раз непременно привезу тебе ожерелье… или нет, ещё лучше — два месяца назад я в Новохабаровске платье видел, с жемчужными пуговицами. Хочешь?

— Конечно, хочу. А какое оно, это платье? Расскажи, а?

Швейцарец замялся. Во-первых, столь неосторожно упомянутое им платье являло собой, по его же собственным гипотезам, не совсем платье, а лишь верхнюю половину чего-то большего. По крайней мере, иного варианта, объясняющего символичность длины юбчонки, кроме как тот, что эта… гхм, не очень широкая лента должна быть скрыта под настоящей юбкой, он придумать не сумел. Во-вторых, Швейцарцу сейчас меньше всего хотелось бы объяснять Маше, при каких именно обстоятельствах он это платье видел.

Хотя, если вдуматься, ничего такого уж… да он и сейчас, если уж на то пошло, никому и ничем не обязан!

— Белое. На узеньких бретельках.

— Шёлковое?

— Нет.

— А какое?

— Не знаю, — признался он. — Я так и не понял, из чего оно сшито. Но смотрится красиво.

— Ой, хочу-хочу-хочу.

— Значит, получишь.

Он сказал это и вдруг ощутил во рту горечь, словно выпил полную чашку любимого хвойного отвара Старика. «Ведь ты врёшь! — зло рявкнул кто-то в глубине черепной коробки. — Брешешь, как пёс, а зачем? Ведь ты уже всё для себя решил и знаешь ответ, так для чего и кому это нужно? Неужели глаза у правды страшнее дюжины автоматных стволов — в них-то ты заглядывал не в пример спокойнее! А сейчас…»

«…сейчас, — торопливо возразил Швейцарец этому невидимому, — вот именно, сейчас. Я скажу, обязательно скажу, никуда мне не деться, не уйти… но пока есть время, я не хочу разрушать этот хрупкий уютный мирок, наше с ней зыбкое… да, пожалуй, это даже можно назвать и счастьем. Странноватое такое счастье, понимаю — но где нам с ней взять другое?»

А она лежала, обняв, прижавшись к нему всем телом, — просто удивительно, как много мужчины способна заставить соприкоснуться с собой такая маленькая, казалось бы, по виду, девчушка. Малышка.

Уснуть бы так вот с ней… да нельзя!

— Малыш.

— Да, — сонно отозвалась она.

— Я… — он осёкся, почувствовав, как тонкие пальчики выскользнули из-под его ладони и едва ощутимыми касаниями прочертили дорожку по животу… и ниже.

Нет!

Швейцарец зажмурился. Представил — живо, ярко, в деталях, — как ложится в руку холодная тяжесть «210-того», с чётким щелчком фиксируется курок, а указательный привычно устроился на изгибе спуска… и резко сел.

— Ой, ты чего? Я больно сделала, да?

— Нет, всё в порядке, — быстро сказал Швейцарец. — То есть не совсем… но ты здесь ни при чём.

— А что при чём?

— Я. Малыш… так сложилось… что на некоторое время мне надо будет исчезнуть.

Она поняла не сразу. Секунды две ушло на осознание — и державшего Машу за руку Швейцарца словно током ударило от её дрожи… в миг, когда это понимание наконец пришло.

— Из-за неё?

— Нет. Точнее, — поправился он, — опять не совсем. Она связана с этим, но причина вовсе не в ней.

Кажется, она не поверила.

— И ещё. Малыш… там, внизу, Полина сказала, что…

— Ухи повыдергаю, — глухо произнесла Маша. — И ноги. И любимую фарфоровую вазу разобью.

— Я, наверное, был слепцом, раз ничего не замечал.

— Да что ты мог заметить, — голос девушки дрожал, но когда Швейцарец попытался обнять её, сильный толчок в грудь едва не сбросил его с кровати. — Извини. Я не хотела… так сильно.

— Малыш…

— Что ты мог заметить, — повторила она. — Когда ничего не было. Да и быть не могло, верно? Это я, дура, навоображала бог знает чего…

— Могло быть.

Этого говорить не следовало, ни в коем случае, но сказать иначе Швейцарец не мог.

— Где же могло? Ну…

— Носок.

— Что?

— У тебя в руках мой носок, — медленно произнёс Швейцарец. — Положи его, пожалуйста, а я сейчас от простыни лоскут оторву.

— Постой, не на…

— Поздно.

— Я ведь и не плачу даже, — прошептала она, забирая лоскут. — Почти.

А затем уткнулась Швейцарцу в плечо и разрыдалась.

— Малыш, ну что же ты… Маша. Машенька.

— Ы-ы-ы-ы-ы-ы…

— Малыш.

Наверное, это длилось не очень долго. Пять-десять минут… одну-две вечности, в конце которых пушистый комочек под его руками шевельнулся и хрипло прошептал:

— Всё… пусти. Дальше я сама.

Ему всё же пришлось отрывать ещё один лоскут — тот, первый, она не успела донести до глаз, вцепилась зубами, и в итоге он теперь больше напоминал не платок, а изрешечённое осколками и пулями боевое знамя.

— У нас и в самом деле могло быть, — сказал Швейцарец, заработав в ответ непонимающий взгляд двух красных, припухших и очень мокрых глаз.

— Перед тем, как начать плакать, ты сказала, что у нас ничего не могло быть, — пояснил он. — Но это — не так.

— Так, Подушечка, так…

«И откуда у женщин берётся этот устало-снисходительный тон, — удивлённо подумал Швейцарец. — Только что выплакала на него добрых полведра солёной воды и вдруг начинает говорить с интонациями мамы, в сороковой раз объясняющей ребёнку, почему трава зелёная. Не понимаю».

— Почему?

— Потому что, Подушечка, я тебе никакая не пара. Как ты сам говорил? Реально? Реально, Подушечка, я — б… дешёвая, абнакновенная…

— А я, — спокойно произнёс Швейцарец, — убивец с большой дороги. И чем же мы не пара?

— Не говори так!

— А ты не начинай! — повысил голос Швейцарец. — Не смей, поняла?!