Читать книгу - "Бразилья - Йен Макдональд"

Поначалу капоэйра была лишь очередной модной волной, которую оседлала Хоффман, вечно испытывавшая вампирский голод по чему-то новому и свежему. На Четвертом канале «обеденный перерыв» – слово для лузеров, если только вы не проводите его с пользой. Когда в моде была спортивная ходьба, Марселина первой рискнула выйти на жаркий пляж Ботафогу в спортивных туфлях, костюме из спандекса, в темных очках с узором в виде паучьей сетки и шагомером, отмеряющим канонические десять тысяч шагов. Через неделю несколько ее друзей и куча соперников высыпали на улицу. Потом она услышала сквозь шум автомобильного движения бренчание беримбау, веселый звон агого[40]и пение, доносившиеся из парка Фламенгу[41]. На следующий день она уже присоединилась к ним, хлопая в ладоши, как типичная немецкая блондиночка, пока жилистые парни с голыми торсами крутились колесом, кружились и наносили удары ногой в роде. Местре Жинга просто устроил презентацию своей школы для привлечения новых учеников, но для Марселины это стало Следующим Крутым Новшеством. Капоэйра правила целый сезон, ей посвящали каждый второй питчинг, но потом сдалась под натиском очередного тренда. К тому времени Марселина пожертвовала костюм из спандекса и вышедшие из моды очки в благотворительный магазин, а шагомер подарила соседке с нижнего этажа, сеньоре Коста, которую преследовал страх, что ее муж – лунатик и проходит ночами по улицам километр за километром, воруя всякие мелочи. Марселина же купила себе классический набор из капри с полосками и эластичного коротенького топа и дважды в неделю отправлялась на такси в школу местре Жинга Сильвестре, вверх по серпантину на гору Корковаду, напоминающую женскую грудь, где на вершине, словно торчащий сосок, стоял сам Христос. Она стала адептом этого боевого танца. В конце концов, мода на него вернется снова, так всегда было.

Руки сцеплены, капоэйристы продолжали кружиться. Ночь влажная, и облака низко висели над Тижукой. Теплая сырость задерживала и усиливала запахи: фруктовый и тошнотворно-приторный аромат бугенвилии, нависающей над двориком, где проходили бои, прогорклый дым масла в лампах, которые очерчивали роду, медово-соленую сладость пота, стекающего по поднятым рукам Марселины, плодородную и питательную кислотность ее подмышек. Хоффман разжала руки и отпрянула от Жаира. На одном дыхании беримбау и агого перескочили на мотив Сан-Бенту-Гранде, и на том же дыхании Марселина резко присела на корточки, схватила Жаира за отвороты брюк с узором из черепов с перекрещенными костями, встала и опрокинула парня на спину.

Рода взревела от восторга. Беримбау, казалось, усмехнулись струнами. Местре Жинга сдержал улыбку. Это «бока де калса»[42]– движение такое простое и глупое, что никогда и не подумаешь, что оно может сработать, но потому и сработало. А теперь завершающий штрих. Марселина протянула руку. Как только один из участников предлагает руку, игра закончена. Но Жаир из защитной стойки «негачива» ударил пяткой с разворота – это «армада». Хоффман легко нырнула под его голой ногой и, пока он не успел восстановить равновесие, резко стукнула ему с обеих сторон по ушам – двойной «галопанче». Жаир с воплем упал, смех прекратился, беримбау умолкли. Каркнула какая-то птица. На лице местре Жинга теперь не было и намека на улыбку. Марселина снова протянула руку. Жаир молча отказался, поднялся и вышел из круга, потряхивая головой.

Учитель ждал в желтом свете фонарей, пока к Марселине приедет заказанное такси. Кто-то сам ведет в этой жизни, а кого-то везут. Низко склоненные ветви деревьев и тянущийся вверх фикус отбрасывали причудливые изменчивые тени на местре, который оперся на палку. На его шее покачивался амулет патуа, защищавший от злых духов.

«Ты не Йода, мать твою, – подумала Марселина. – И не Гэндальф Серый».

– Это было хорошо. Мне понравилось. «Бока де калса» – настоящий прием маландру[43].

Его голос скрежетал так, словно учитель выкуривал по четыре пачки сигарет в день. Насколько Марселина знала, местре Жинга никогда не курил, никогда не употреблял маконья[44], не говоря уж о других наркотиках, а пил только в дни поминовения святых и по национальным праздникам. Говорили, что он хрипит из-за узелков на голосовых связках, но какова бы ни была биологическая подоплека, Марселина от его слов всегда чувствовала себя так, словно оказалась в фильме «Карате-пацан».

– Я думал, что, может быть, ты в итоге сумеешь понять, как себя надлежит вести, понять жейту и тут…

– Я извинилась перед Жаиром, но он отнесся с прохладцей. В ушах позвенит пару дней, но он ведь сам решил продолжить. Я предложила, он отказался. Как вы говорите, на улице нет правил.

Когда она, танцуя, вышла из оборонительной стойки, то видела перед собой лицо не Жаира, а Черной Птички во всей ее красе, с макияжем, и кулаки тут же поняли, что нужно делать: удар по ушам, самый унизительный в жогу. Двойная пощечина.

– Ты злилась. Злость – это глупо. Разве я тебя не учил? Смеющийся человек всегда победит злого, поскольку злой глуп, им двигает ярость, а не хитрость.

– Да, да, конечно, – сказала Марселина, закидывая сумку с вещами на заднее сиденье такси. Она надеялась, что боевой танец испепелит гнев, превратит в соответствии с доморощенным дзеном местре Жинги в насмешливый хохот настоящего маландру, беззаботного и любимого миром, который присматривает за ним, как мать. Музыка, песни, хитрые шаги подготовительной жинги лишь раздули злость, пока она не пронзила черный резервуар с яростью – неистовства столь древнего, что оно уже превратилось в черное горючее масло. Там скопились долгие годы гнева. Разумеется, на семью, на мать, которая изящно и респектабельно спивалась в своей квартире в районе пляжа Леблон, на сестер, их мужей и детей. На друзей, а по совместительству соперников и подхалимов, которых Марселина держала в поле зрения. Но в большей степени это был гнев на саму себя, на то, что к тридцати четырем годам она так далеко ушла по своей особой дороге, что обратного пути уже не было. «Я не представляю, чтобы дети могли компенсировать мой потенциальный карьерный рост». Все семейство Хоффман собралось в ресторане «Леопольд» на шестидесятилетний юбилей матери. Марселину, тогда еще двадцатитрехлетнюю, только пришедшую на Четвертый канал, ослепили свет, камера, мотор. Марселина до сих пор слышала свой голос за столом – от пива и самоуверенности она объявила войну своим старшим замужним сестрам, их мужьям и яйцеклеткам.

– Я не хочу ехать в Копа, – приказала она, вынимая телефон, а пальцы танцевали свой собственный танец жинга по клавишам, набирая текст. – Отвезите меня на Руа Табатингуэра.