Читать книгу - "Ё - Евгений Лукин"

Круглолицая барменша поставила перед старшим опером чашечку растворимого кофе.

— О чём это он? — негромко спросил тот.

— Серёженька-то? А он детский журнал издаёт. «Кренделёк» называется, может, видели? Красочный такой! Художницы у него. Ну вот он их ещё и в другие издания пристраивает…

— А кто он вообще?

— Первый поэт России, — с гордостью шепнула барменша.

Старший оперуполномоченный недоверчиво оглянулся на гостеприимно распахнутую дверь бара.

— На Аллее, блин, снимешь! — кричал в трубку второй по счёту первый поэт России. — Там их полно — сидят, шаржи малюют… Они тебе, блин, такого изобразят!.. — фыркнул, отключился и, спрятав телефон, вновь нахохлился над столом.

— Про Пешко слышал? — выждав минуту, как бы невзначай полюбопытствовал опер.

Не спеша с ответом, стареющий юноша вновь омочил уста сначала в рюмке, затем в стакане.

— Рифма должна быть нравственной, — назидательно сообщил он — и замкнулся, замолчал.

— Это как? — опешил Мыльный.

— Нельзя рифмовать «мелочи» и «желчи».

— Почему?

Нетрезвый педант взглянул на опера с сожалением.

— Во-первых, неточно, — буркнул он.

— А во-вторых?

— А во-вторых, «жёлчь» пишется через «ё». В словари тоже иногда надо заглядывать.

— А кто так рифмовал? Пешко?

— А это ещё кто, блин, такой?

Вместо третьей главы

Выяснилось… Да собственно говоря, ни черта не выяснилось. Судя по всему, убиенный Николай Пешко был из числа тех самородных поэтов, что, начав сочинять в зрелом возрасте, несут тетрадку стихов не в Союз писателей, а прямиком в администрацию района, города, а то и области, где предъявляют положительную характеристику с места работы и на этом основании требуют немедленного издания книги за казённый счёт. Тут, кстати, есть свой резон, поскольку Союз писателей в наше рыночное время вообще мало что решает.

Единственный, кому смутно припоминалось, будто покойный появлялся пару раз на заседаниях литературной студии, был всё тот же Ваня Пушков, однако благоговейному человеку вполне могло и померещиться.

Впрочем, и секретарша Руся, наморщив лобик, тоже воскресила в памяти (а может, придумала) серенького такого, с залысинами… Кажется, поэму приносил. Шоколадку оставил… Ну, это они все оставляют…

Никакой, однако, рукописи Николая Пешко в списке рецензируемых произведений обнаружить не удалось.

Уже подходя к родной конторе, старший оперуполномоченный столкнулся на перекрёстке с девчушкой, совавшей прохожим что-то рекламное. Поверх джинсы на раздатчице был бледно-жёлтый нейлоновый жилетик с огромной чёрной буквой «ё» на груди. Быстро, заразы, ориентируются! С перепугу возьмёшь…

Опер, не глядя, сунул листовку в карман и нырнул в переход.

* * *

Стоило Алексею Михайловичу переступить порог и увидеть оцепеневшего перед монитором Славика, стало ясно, что за время пребывания Мыльного в Доме литераторов ситуация вновь изменилась к худшему.

С секундным запозданием молодой сотрудник оглянулся на звук открывшейся двери. Глаза у Славика были очумелые.

— Вам письмо, Алексей Михайлович, — с запинкой доложил он, уступая место у компьютера.

Алексей Михайлович Мыльный сел, подался к экрану.

«Dear Boss», — нахмурившись, прочёл он.

Далее, впрочем, неведомый корреспондент перешёл на русский.

«Судя по лепету средств массовой информации, Вы не только не напали на мой след, но даже и не поняли моих истинных мотивов. Признаюсь, Вы изрядно насмешили меня своей версией о внутрикорпоративных разборках на телевидении. Я и впредь намерен уничтожать тех, кто уничтожает мой Великий и Могучий, Правдивый и Свободный Русский язык. Я и впредь намерен уродовать тех, кто уродует Его. К сожалению, мне не удалось сделать в этом письме буквы красными, однако сути это не меняет».

Старший оперуполномоченный покосился на Славика. С таким лицом только на похоронах присутствовать. В почётном карауле. Мыльный крякнул и вновь сосредоточил внимание на экране.

«Говорят, что каждая строка Устава писана кровью. Заверяю вас, Dear Boss, скоро так начнут говорить и об орфографическом словаре. Зная Вашу детскую шкодливую привычку скрывать всё, что можно скрыть, я направляю копию этого письма во все газеты, на телевидение, а также выкладываю её в Интернете.

Весь Ваш

Jack the Ripper».

Стиснув зубы, старший оперуполномоченный перечитал послание ещё раз.

— Слушай… — бесцветным голосом позвал он. — Текст какой-то знакомый, а? Тебе это ничего не напоминает?

— Напоминает… — столь же бесцветным голосом отозвался Славик. — Разрешите, Алексей Михайлович?..

Опер Мыльный чуть отодвинулся от компьютера, пропуская Славика к клавиатуре. Вскоре на экране возникло:

«25 Sept. 1888.

Dear Boss…»

И дальше всё по-английски. В предпоследней строчке мелькнуло только что читанное «Jack the Ripper».

— Что это? — отрывисто спросил Мыльный.

— Письмо Джека Потрошителя начальнику Лондонской полиции… — виновато объяснил Славик.

— Русский перевод есть?

— Вот…

Достаточно было беглого взгляда, чтобы убедиться в очевидной схожести двух посланий. Несомненно, новоявленный Джек использовал в качестве образца письмо своего знаменитого предшественника.

Старший опер порывисто сунул руку в карман — и что-то там зашуршало. Извлёк вместе с носовым платком взятую на перекрёстке листовку. Скомкал, хотел кинуть в урну, но не кинул — расправил вновь. Посерёдке мятого бумажного прямоугольника жирно чернела одинокая буква «ё».

— Славик! — позвал Мыльный. — Ну-ка поди перейди дорогу — там одна малолетка такие вот штуки раздаёт.

— Задержать?

— Нет, не надо. Выясни, кто такая, от кого, с какой целью…

* * *

Общей теории маньячества, как и общей теории поля, ещё никто не создал. Считается, что серийный убийца — прежде всего извращенец. Однако стоит призадуматься, и это расхожее утверждение перестаёт быть очевидным.

Скорее уж извращением следует признать то, что мы называем культурой поведения. Когда замученный цивилизацией горожанин мечтает вновь слиться с природой, она представляется ему неким идиллическим царством Красоты и Гармонии. Он просто никогда не видел, как выпрыгнувший из пруда лягух в три приёма заглатывает майского жука. Заживо. С хрустом.

Естественный отбор неприличен уже в силу своей естественности, и только отказ от неё делает нас приятными в общении существами. Такое, скажем, простое и чистосердечное действие, как сексуальное насилие, за тысячелетия человеческой истории, обрастая условностями, переродилось в любовь, убийство — в правосудие, грабёж — в сервис. В наиболее рафинированном виде эти явления зачастую утрачивают первоначальный смысл, обращаясь чуть ли не в собственную противоположность: чувства становятся платоническими, вводится мораторий на смертную казнь, обслуживание делается бесплатным. Взять, к примеру, тот же гуманизм, то есть мировоззрение, проникнутое любовью к людям (читай: ко всем людям). Что это, если не особо изощрённая форма измены Родине, религии, семье? Тем не менее гуманизм живёт, а иногда даже и побеждает.