Читать книгу - "Андрей Беспамятный. Кастинг Ивана Грозного - Александр Прозоров"

Боярские дочери почему-то дружно захихикали, и хозяин решительно хлопнул ладонью по столу:

— А ну, цыц, балаболки! И еще хочу сказать. Боярин Андрей в сече с татарами обеспамятовал, а посему рода-племени своего не знает. Но историю рода, которому отныне предался, он знать обязан. И ты, Никитушка, тоже послушай. О твоих родителях сказывать стану. — Илья Федотович откинулся на спинку кресла, повернув сына к себе лицом и глядя ему в глаза. — Помнить тебе надлежит, из каких корней ты выходишь, как деды наши честь свою блюли и как тебе ее блюсти следует.

Девицы замолкли. Похоже, с памятью предков в этом доме шутить не любили, и случайная ухмылка в неподходящий момент могла сильно выйти боком.

— Когда славные предки наши, Словен и Росс, — чуть прикрыв глаза, словно предаваясь воспоминаниям, начал боярин, — пришли на земли ильменские в три тысячи девяносто девятом от сотворения мира году, увидели они, что земли сии богаты людьми и мехами, деревом и железом. Основали братья город Словенск и Старую Руссу, стали княжить и ходить в походы ратные на запад, и восток, и юг, сея страх великий на египетские и другие варварские страны.[98]Правили они мудро и долго, и дети их с честью продолжали дело родительское. Летом года шесть тысяч триста сорокового стол от родителя принял князь Новгородский и Русский Гостомысл. Спустя три года отдал он дочь свою Умилу в жены князю соседнему, ориветскому. Вместе с дочерью его поехали самые преданные бояре, коих в землях новых, варяжских и стали именовать «умильными». Много лет жили они у ориветского князя, ходили в походы ратные, отражали натиски немцев безбожных. А в году шесть тысяч триста шестьдесят девятом князь Гостомысл почувствовал близость кончины своей. К часу этому из четырех сыновей его не осталось у стола ни единого. Все полегли ради дел славных, рубежи русские обороняя, варваров укрощая духом своим. Посему послал он вестников к дочери своей Умиле. И сказал ей устами верными, что желает видеть на отчем троне внука своего, нареченного Рюриком. Отпустила Умила детей на родные берега, Рюрика старшего, а с ним братьев Синеуса и Трувора. И дабы сердце материнское успокоить, поплыл беречь Рюрика самый преданный и храбрый из «умильных» бояр, род коего в пределах новгородских так с тех пор и рекли: Умильный. Честь по чести служили отцы наши. С Олегом Вещим ходили хазарам неразумным укорот давать, цареградцев данью обкладывать. Из рук апостола Андрея крещение святое принимали. Как немцы в схизматики из истинной веры подались да на земли Новгородские стали ходить разбойничать, то, Никитушка, славный предок наш Тихон Лукич Умильный в году шесть тысяч восемьсот двадцать девятом вместе с воеводой Лукой к свенам с ответным визитом отправились. Поперва в Финемарнен, опосля на Халоголад.[99]Да так погостевали, что схизматики страшной клятвой поклялись более с Русью не воевать, и доныне клятву сию хранят.[100]А как помрачение на князей нашло, Русь святую на куски порвали да нехристей поганых позвали суд над собой вершить, то к басурманам неразумным, в Орду Золотую, предки наши также за данью ходили.[101]Алексей Тихоныч — со Степаном Лепой, Михаил Алексеевич — с воеводой Анфалом. А в году шесть тысяч девятьсот тридцать первом на озере Котельковском в сече с князем литовским Витовтом отдал живот за отчизну прапрадед мой Даниил Михайлович…

Боярин перекрестился, вытащил из-за пазухи нательный крест, поцеловал его и вернул обратно.

— Дед мой, твой прапрадед, Никита, Порфирий Путиславович ходил с торговыми делами на Обь. Басурман по дороге мечом охаживал, а добычу у чукчей, у Ледовитого моря, на кость и меха выменивал. Также и в аглицкие порты на трех ладьях приходил с товаром, по пути собранным. Правды таить не стану, затмился разум у деда, поднял он меч свой супротив великого князя Иоанна Васильевича. Но вину признал, на кресте святом на верность присягнул и земли сии, на коих мы сейчас обитаем, от государя получил на вечные времена… Помолимся, дети мои, за упокой души славных родителей наших. И пусть даст Господь нам силы оказаться достойными деяний предков, не уронить чести имени своего, земли русской и рода бояр Умильных…

За столом повисла тишина. Под тяжелой дланью отца притих и несколько раз перекрестился даже малолетний Никитка — хотя молитвы, наверное, не произносил. Андрей, следуя общему примеру, опустил голову, шевеля губами, но думал не о Боге, а о себе. Что он мог сказать про свой род? Дед, наверное, сражался честно — потому как в Отечественную пропал без вести. Но то дед по материнской линии. Отец Андрея также «пропал без вести», поссорившись с матерью, когда будущему сержанту не было и четырех годиков. И всей чести — что хоть от алиментов не бегал. А что было раньше, с прадедами и прапрадедами — дело темное. Честь рода… Интересно, а бегали бы в двадцатом веке от призыва молодые ребята, если бы каждому из них вот так же смотрели бы в затылок десять, двадцать поколений мужественных воинов? Можно сколько угодно утверждать, что люди разные, что дети за отцов не отвечают, что у каждого свой характер, а в семье не без урода — но Андрей почему-то был уверен, что ни Дмитрий, ни Никита из рода Умильных никогда не окажутся предателями или трусами. Потому что, имея таких предков, лучше умереть, чем предать или струсить.

— Все мы русские, — прервал молитвенное молчание Илья Федотович. — Уверен я, боярин Андрей, что и твой род своего прошлого стыдиться не станет. Глаша, милая, раз уж мы собрались, прикажи Тимке, чтобы обедать накрывала. Полдень скоро. А дел насущных несчитано…

День и вправду оказался короток — сперва Матях с хозяином дома отправился на конюшню, где боярин выбрал для него попону, седло, потник, уздечку, попутно объясняя что-то и доказывая качественность упряжи. Увы, сержант в этом деле ничего не понимал, а потому мог только кивать, стараясь делать вдумчивый вид. Потом дородная тетка в красно-синем узорчатом плаще и темной овчиной душегрейке поверх шерстяной кофты с длинными рукавами долго снимала с него размеры тонкой льняной бечевкой. Затем Дмитрий проводил сержанта в деревню Бараши, которую гроза татарского набега каким-то чудом миновала. Там местный умелец снял размер с богатырской ноги Матяха, пообещав стачать сапоги всего за неделю. Заказали пару сапог яловых, на выход, и пару воловьих, для похода. Барчук, так и не спустившийся в крестьянском дворе с седла, довольно долго выговаривал смерду, чтобы тот все делал сам, детям не поручал, и чтобы кожу лучшую взял, не жадничал. Седовласый мужик лет сорока, скинув соломенную панаму с седой головы, покорно слушал, молча кивая и не роняя в ответ ни слова. Дмитрий вскоре выдохся — дал шпоры коню, умчался.