Читать книгу - "Тайна прикосновения - Александр Соколов"

Семнитский был из тех русских людей, которых называли «подвижниками». На собственные деньги он основал сельскохозяйственную школу-интернат для сельских детей в Ежовке, в пяти километрах от Алешков. По образованию преподаватель истории, Демьян Апполинарьевич живо интересовался агрономией, последние годы работал в попечительском совете крестьянства при Борисоглебской волостной управе.

В один из летних вечеров, за чашкой чая, в доме Марчуковых решилась судьба Ванятки. Ему исполнилось семь лет, и Пётр Агеевич отдал сына в интернат Сем- нитского.

Это решение его было безоговорочным, Марчуков почитал за счастье для Вани находиться под крылом столь образованного человека, методы которого сводились не только к учёбе, но и воспитанию детей трудом на земле.

Сам Пётр Агеевич стремился привить интерес младшенькому к растениям.

— Вот смотри! — говорил он, протягивая к глазам Вани свою ладонь. — Вот маленькие семечки. Их мы посадим весной в землю, там они набухнут от влаги, из них появятся маленькие росточки. Росток поднимется вверх, потянется к солнцу, появятся корешки, которые питают стебель, и он окрепнет, вырастет большим, с красивыми желтыми листами вокруг круглой головы. Эта голова будет поворачиваться за солнцем, чтобы новые семечки росли, вбирая в себя тепло. Вот так из одного семечка появятся много новых. Каждому растению у человека есть своё место, как и всякому семечку.

По такому же принципу было построено обучение в интернате Семнитского. Главное — не заставлять, а пробудить интерес у крестьянских детей, дать им возможность увидеть результаты своего труда, собрать урожай на делянках, возделанных своими руками. Младшие ученики помогали старшим, а результаты их общего труда как нельзя лучше видны были на кухне интерната в виде изобилия всевозможных овощей за столом.

Демьян Апполинарьевич, небольшого роста, сухощавого сложения старик с редкой седой бородкой, носил пенсне и был скорее похож на «книжного червя», чем на любителя земледелия, но в нём удачно сочеталось и то и другое. Он преподавал детям русский язык, историю, литературу, арифметику и географию: в единственном лице — попечитель, преподаватель и воспитатель. Два подсобных рабочих и истопник (а заодно и повар) содержались на деньги попечительского совета, а прокормить себя ученики должны были собственным трудом. На грядках интерната росли гигантская морковь, удивительная свёкла с цветными окружностями в разрезе, диковинная капуста и много всякой всячины.

Здесь проводил одинокий старик свои опыты на земле, заодно учил деревенских ребятишек агрономии. Авторитет Семнитского среди местного населения был огромный, отдать своё «чадо» в его интернат считалось почётным.

Иван никогда не забудет своего второго отца, его негромкий, но глубокий надтреснутый голос, заставлявший вслушиваться даже эту деревенскую непоседливую ребятню: Ванятка частенько стоял на коленях под образами за свою излишнюю подвижность — это было самым строгим наказанием в интернате.

В его памяти сохранилась большая изба, рубленная из цельных брёвен, крытая железом, просторный класс с длинными скамьями вдоль узких столов, такая же столовая с русской печью и спальни, рассчитанные на десять человек каждая. Жилая часть Семнитского имела собственный вход и свою печь. Когда истопник напивался, ребята носили из пристройки дрова в комнаты к преподавателю, и он иногда угощал мальчишек своим чаем с конфетами, беседовал с ними, как со взрослыми, рассказывая об истории края, в котором они жили.

Ивану дороги были воспоминания о детстве, но он не пытался как-то связывать их с настоящим (сильно спешил жить — размышлять было некогда!). Хотя именно там, в детстве, мы становимся такими, какими дальше идём по жизни. Словно из посаженных родителями зёрнышек вырастает незримое растение «задачи действия», заставляющей положить на какое-то дело всю жизнь.

Нет, он не забыл, как бегал смотреть на подсолнухи, поворачивающие свои шляпки за солнцем, как держал в руках распустившиеся головки бархатцев — любимых цветов Петра Агеевича.

Каждый год весной отец, призвав на помощь Ванятку, сажал цветы перед домом, в палисаднике и во дворе. Теперь, в своей взрослой «директорской» жизни, несмотря на занятость, он находил время собственноручно разбить цветник перед домом: цветы, посаженные собственной рукой, будили в нём чувства человека, дающего жизнь чему-то прекрасному.

Не случайно он любимую кобылу, на которой разъезжал по полям ещё в Алешках, назвал Резедой. Теперь он ездил на Резеде-второй — приплоде состарившейся любимицы, — серой в яблоках, точной копии своей матери. Полуослепшая верная подруга и неизменная спутница в его рабочих буднях до сих пор стояла в стойле на его конюшне. Чего стоило сохранить лошадь в полуголодные годы, знает только он. Иван вывез её в Ульяновск, где она ожеребилась, и привёз в «Комсомолец», отбивая все попытки пустить её под нож. Теперь он разрешал сыну приходить в конюшню с кусочками мягкого хлеба: Борьке нравилось кормить старую лошадь из ладоней.

Шёл четвёртый год, как Иван обосновался здесь, в Новочигольском районе. Главное — он сохранил при эвакуации в Ульяновск рабочих непризывного возраста, скот и лошадей и за три года вывел совхоз в передовые по области.

В конце сорок шестого, в год рождения второго сына, Марчукова пригласили в обком, на торжественное совещание по случаю празднования «октября», и Иван ехал в Воронеж с лёгким сердцем: все планы по сдаче мяса и молока были перевыполнены с лихвой, а хлеба удалось собрать в три раза больше намеченного.

Стояла холодная погода со снегом, и Иван, кутаясь от ветра в высокий воротник кожаного утеплённого пальто, пробирался к улице Свободы.

Здесь, в полуразрушенном после бомбёжки трёхэтажном доме, жила сестра Зиночка, с пятилетним сыном Славкой. Славка появился на свет в сентябре сорок первого, в Алешках, в доме родителей. Муж Зиночки с первых дней войны ушёл на фронт и пропал, а сестра работала теперь в тресте молочной промышленности — она окончила по этому профилю институт в Пушкине, под Ленинградом.

Обычно, приезжая в Воронеж, Иван прихватывал сумки с провизией для сестры, которые заботливо собирала Паша. Он называл эти сумки «аргументами в пользу смычки деревни с городом». В этот раз он спешил и не успел прихватить «аргументы» с собой.

Марчуков прошёл мимо площади с памятником Ленину: обком восстановили, но кругом ещё полно было руин. Улица Свободы находилась в трёхстах метрах от обкома — удобнее не придумаешь. Иван свернул за угол и увидел в наступающих сумерках девушку с авоськой — она спешила к дому номер двадцать, где жила Зина. На ней были короткий кроличий полушубок, сапожки и полосатый шарф с такой же шапочкой, показавшиеся Ивану знакомыми.

Марчуков повыше поднял воротник, нахлобучил на глаза шапку, засунул руки в карманы пальто как можно глубже и поспешил вслед девушке. Её каблучки застучали энергичнее: с пустынной улицы она прошла в калитку на воротах и по дорожке среди битого кирпича поспешила к металлической лестнице, прилепившейся к изрешечённой осколками стене. Половина дома пребывала в развалинах, а на тыльной стороне сохранилась пожарная лестница: её пролёт шёл до второго этажа, заканчивался площадкой, затем поворачивал в обратную сторону, к третьему этажу.