Читать книгу - "Нуониэль. Часть первая - Алексей Николаевич Мутовкин"

вернуться в избу звездочёта, подкинуть в печь к тлеющим уголькам сухое полено и спрятаться под одеяло, которое только-только начало терять тот запах сырости, который присущ вещам в домах, где никто долго не живёт. Появилось желание свернуться в клубок и затаить дыхание настолько, чтобы биение сердца стало едва различимым в теле. Ощутить тишину, тепло и то неопределённое состояние покоя и безмятежности, которое часто называют уютом. От этих желаний забиться в норку меня передёрнуло. Кровь вскипела и потекла по жилам ко всем частям моего тела. Голова стала тяжёлой, а в ушах зашумело. Меня охватила ярость оттого, что я возжелал найти себя под старым, недосохшим одеялом, наполненным клопами и запахом подгоревших пирогов. Быть на грани – вот что я вспомнил о себе в этот момент. Я из тех, кто предпочитал спешить вперёд, требовал действий, первый шёл навстречу неизведанному и заканчивал дело ещё тогда, когда остальные только раздумывали с чего стоит подобное дело начинать. Эта черта характера была моей с самого начала жизненного пути. И даже забыв всё, что я когда-либо делал или говорил, я смог сохранить нечто, составляющее неотъемлемую часть меня. Я, сказочное существо нуониэль – не старик с ветками на голове. Я – решимость и презрение к уюту.

Осмыслив то, что пришло мне на ум, я с ненавистью отпрянул от стены избушки, к которой припал в момент бессилия. Поборов головокружение, я сделал несколько глубоких вдохов и отправился прочь от ненавистного мне теперь дома звездочёта. Вскоре я оказался на конюшнях.

В столь суровую непогоду тепло и чистота стойл воспринималась ещё лучше, чем в погожий день. Сухие опилки на земляном полу ещё пахли хвоей и берёзой. Свет давали висевшие на столбах между загонами каганцы. Это были закрытые слюдяные светильники, в которых горело масло. Телега стояла в дальнем углу, рядом со стойлом, где спал породистый конь Вандегрифа. Тут же расположился и хозяин дивного зверя. Черноволосый рыцарь развалился на связке сена и потягивал из глиняного кувшина остатки браги, закусывал сыром и бубнил себе под нос пошлую кабацкую песенку. Под его левой рукой лежал резной рог с медными оковками. Рыцарь сразу заметил меня, но виду не подал. Когда я подошёл к телеге, он выставил передо мной ногу, преграждая путь.

– Не спится, полено? – спросил он у меня. – А меня тоже в сон не клонит! Только посмотри вокруг: тихо, сухо, тепло. Брага и еда! – воскликнул он, подымая вверх кувшин и кусок сыра. – Не подстать домишке почившего звездочёта. Ветер уже, поди, всю паклю из-под брёвен повыбивал да свищет там по комнатам. Немудрено, что вас всех сюда потянуло. Ну, тебя, зверушку, видать, как самого чуткого, первым непогода доняла. Только меч я тебе не дам. И не потому что я тебя так обожаю.

О мече я тогда думал меньше всего. Вернувшись в постель, я тут же забыл обидные слова Вандегрифа: до самого утра меня посещали думы о чёрной башне и мёртвом существе, являвшемся мне во сне. Не смотря на страх, я надеялся заснуть и снова увидеть тот странный сон. Но попасть в страну тьмы, где стоит чёрная башня, мне не случилось. Ночь напролёт я ворочался с боку на бок и слушал дождь. Лишь к утру я забылся пустым сном. А утром меня снова ждал наш странный подвиг – спасение крестьянских детей. Странным он казался потому, что шёл уже второй день нашего великого, добродетельного похода, а мы всё ещё сидели в Степках. Вчера утром, когда мы решили помочь местным, Ломпатри и Вандегриф оседлали коней и отправились с несколькими крестьянами по окрестностям. Ломпатри хотел знать, что за земли окружают деревню. У Воськи дел было невпроворот, и где он бегал с утра до ночи я не уследил. А вот Закич, похоже, не знал, куда себя деть. Целый день он шатался от избы звездочёта к конюшне и обратно, точил лясы с местными и пытался обучить меня военному ремеслу. Выглядело это достаточно забавно, так как сам Закич владел мечом совершенно никчёмно. Однако у него был превосходный план: Закич никак не мог забыть тот финт, который я сделал, когда мы стояли лагерем с разбойниками. Тогда, в полной неразберихе, Воська кинул мне мой изогнутый меч. Плохо соображая, что происходит, я поймал оружие. Моё тело помнило движения, которые забыл разум. Помнило настолько ясно, что безошибочно повторило то, что я, скорее всего, делал раньше много раз и делал превосходно. Закич решил, что, ловя меч, который он будет мне внезапно бросать, я вспомню свою былую прыть. Из его затеи ничего не вышло. Я ловил меч через раз, и ловкостью мои движения не отличались. Хотя, стоит признать, что разумное зерно в этих упражнениях имелось. Иногда Закич кидал меч так быстро, что я ничего не успевал сообразить и двигался по наитию. И всё же это не особо помогало. В перерывах между занятиями, к которым Закич отнёсся очень серьёзно, я отдыхал в саду звездочёта. В центре садика, среди подгнивших скамеечек, окружённых кустами и старыми яблонями, рос каштан. У корней, в увядшей осоке были воткнуты две доски, перевязанные друг с другом ещё одной поперечной. На ней, едва виднелась надпись: «звездочёт Мирафим Дербенский, 2422 – 2508». Тут я и проводил большую часть дня. Большие жёлтые листья мерно падали с каштана по одному. Они опускались в зыбкой испарине, рисуя в солнечных лучах длинные, колеблющиеся тени.

Я сидел на земле, поджав ноги под себя, и наблюдал за движением испарины и листьев в ослепляющих лучах низкого солнца. Молодой мужичёк, лет двадцати трёх, с жиденькими волосами и жилистыми тоненькими руками даже не заметил меня, в этом зелёном плаще. А может быть, его взор обманули мои локоны, созданные по прихоти природы из веточек лиственницы? Это подошёл Молнезар, убитый горем крестьянин, скорбящий по своей юной жене Всенеже. Он прошёл в садик и сел на покосившуюся скамейку, пропитанную влагой. Только когда я чуть пошевелился, он перевёл свой взор от могилы звездочёта на меня. Паренёк вздрогнул от неожиданности, будто бы увидел духа.

– Ах, вы это, – произнёс он тревожно. – Тут обычно никого не бывает.

Затем он снова стал глядеть на могилу. На душе у крестьянина лежал тяжёлый камень. Все жители деревни потеряли кого-то родного в это смутное время, но Молнезар, обретший первое в жизни счастье столь недавно, переживал свою трагедию так сильно, как никто из селян. По-крайней мере, самому Молнезару так казалось.

– Вы сильный, – сказал крестьянин,