Читать книгу - "Питомец "Ледового рая" - Николай Романов"

Злоба в душе Кирилла Кентаринова жила сызмальства.

Скорее всего, потому что у него не было матери. Вернее, мама-то у него, ясно, имелась, да вот только он ее совершенно не помнил. Осталось лишь призрачное ощущение присутствия рядом чего-то огромного, мягкого и теплого. Чего-то хорошего и вкусного. Наверное, это была мама. То есть, конечно, это была мама! И, наверное, материнское молоко…

Чаще всего это ощущение приходило во сне. И всякий раз было тепло и мягко. А просыпался Кирилл с другим ощущением – гигантской, бесконечной, невыносимой потери. Эта потеря рождала жалость к самому себе, а жалость уже через несколько минут превращалась в злобу по отношению ко всему белому свету.

Кирилл не помнил не только маму. У него не отложился в памяти момент, когда его привезли (или привели?) в приют.

Первое воспоминание было уже в приютских стенах.

– Здравствуй, малыш! Как тебя зовут? – Певучий голос, в котором ничего нет, кроме радости.

– Килил.

– А меня Мама Зина. Я буду твоей воспитательницей. – Высокая женщина в белом платье (это потом Кирилл узнал, что такое платье называется халатом и его носят не только воспитательницы, но и врачи) протягивает новичку конфету. – На-ка!

Тот с восторгом, едва ли не притоптывая от нетерпения, разворачивает фантик, а внутри – ничего…

– Слишком уж ты доверчив, Килил, – говорит воспитательница, передразнивая.

Кирилл не понимает, что ей не понравилось, но не это его расстраивает.

Потом он и сам порой угощал подружек такими «конфетками» – корпорация «Невский завод», производящая джамперы для всей Солнечной системы, выпускала в помощь любителям нехитрых розыгрышей всякие штуковины с использованием формованных силовых полей.

Но тогда, при знакомстве с Мамой Зиной, он знать не знал о конфетах-пустышках. Фантик с медведем был так красив! А разочарование столь велико, что слезы сами брызнули из глаз.

– Э-э, да ты у нас, оказывается, плакса! – сказала Мама Зина осуждающим тоном. – Кто слишком часто слезы льет, тому Единый счастья не дает.

Обида тут же обратилась в злость на обидчицу, слезы мгновенно высохли, и это не укрылось от глаз опытной воспитательницы.

– Э-э, да ты, оказывается, еще и злючка. – Мама Зина покачала головой. – Ну, пойдем, я тебе покажу, где ты будешь спать. – Воспитательница протянула новичку мягкую руку.

Кирилл попытался укусить ее за палец, но Мама Зина была наготове. Сильные пальцы стиснули щеку злючки словно клещами, и Кирилл едва не завопил от боли. Но не завопил – детский умишко каким-то образом сообразил, что лучше вытерпеть. И мальчишка вытерпел. Лишь зубами скрипнул.

– Терпеливый, крысеныш, – удовлетворенно сказала воспитательница.

Клещи отпустили щеку Кирилла.

И тогда он не выдержал – все-таки заплакал.

– К ма-а-аме хочу… К ма-а-аме…

– Не реветь, крысеныш! – скомандовала воспитательница. – Я теперь твоя мама. Я и Мама Ната. Не та мать, которая родила, а та, которая вырастила, – добавила она не очень понятную для Кирилла фразу.

Испуг прошел, мальчишка перестал плакать. Мама Зина взяла его за руку и повела по коридору со светло-зелеными стенами. Коридор был не очень длинным, и вскоре они оказались в комнате, где стены тоже были зелеными, но другого оттенка. В комнате стояло несколько маленьких кроваток – Кирилл тогда умел считать только до трех.

Мама Зина подвела его к одной из кроваток, в углу, застеленной зеленым же одеялом.

– Тут ты будешь спать. А сейчас пойдем знакомиться с другими детьми. Ты помнишь, как меня зовут?

Кирилл, само собой, помнил.

– Зина.

– Не Зина! – Пальцы-клещи угрожающе нависли над его лицом. – Мама Зина… Так как же меня зовут?

– Зина!

– Ах ты маленький упрямец! – Воспитательница вновь стиснула его щеку, теперь другую, да так, что Кирилл взвизгнул:

– Не надо!

На этот раз слезы удалось сдержать; он и сам не понимал, каким образом, – просто не заплакал.

Воспитательница отпустила щеку и вновь спросила:

– Так как же меня зовут, крысеныш?

– Мама Зина, – вынужден был сказать Кирилл.

– Так-то, маленький упрямец. – Воспитательница снова взяла его за руку. – Пойдем знакомиться с детьми.

Кирилла привели в другую комнату, стены которой были окрашены в желтый цвет. И мальчишка увидел тех, с кем ему предстояло прожить следующие двенадцать лет. Правда, тогда он этого не знал. И совершенно не запомнил, как познакомился с Мамой Натой, хотя вскоре именно с нею в его мыслях ассоциировалось слово «мать».

Много позже он увидел голограмму своей настоящей матери. На могильной плите – когда Мама Зина сообщила крысенышу, где похоронены его родители. Кириллу было уже восемь. Он стоял перед могилой и, глядя на изображение женщины, запечатленное в триконке – красивое круглое лицо, улыбающиеся серые глаза, длиннющие, как вечерние тени, ресницы, ямочка на подбородке, – мысленно спрашивал: «Почему же ты заболела? Почему так рано умерла?»

А потом Мама Зина объяснила Кириллу, что мать его умерла не от тяжелой продолжительной болезни, как ему говорили. Собственно, это и вовсе была не болезнь… Все очень просто: Екатерину Кентаринову прирезал кухонным лазерным ножом очередной сожитель, когда она в пьяном угаре приволокла в постель внеочередного. Именно так выразилась Мама Зина, и Кирюша возненавидел ее, и стала она впредь уже не Мамой, а Стервой Зиной, и в скукоженную душу приютского крысеныша влился еще один ручеек злобы…

В общем, злоба стала для мальчишки сродни детскому – острому и непреходящему – желанию играть. Кирилл всегда на кого-нибудь сердился. То на Жердяя Севку, бывшего тремя годами старше и до тех пор отбиравшего сладкое у воспитанников из младшей группы, пока они не научились съедать свою порцию за столом, а не уносить куски в карманах, хвастаясь, кто дольше вытерпит и не съест… То на Маму Зину и Маму Нату, когда они ставили Кирилла, не желающего произносить перед трапезой обязательную молитву Единому Богу, на колени, в Темный Угол, который отгородили в игровой, чтобы наказанному слышно было, как другие в это время играют. Или отправляли в карцер за то, что отметелил вечно дразнящегося Петьку-Мартышку… То на Доктора Айболита, которого на самом деле звали Сергеем Ивановичем Неламовым, за то, что он делал Кирюше больные уколы, когда тот простужался.