Читать книгу - "Наследники Демиурга - Андрей Ерпылев"

– …которого все мы отлично знали. Ушел от нас большой писатель, художник…

Плотный человек с каким-то красно-золотым значком на лацкане костюма, хорошо скроенного, дорогого и красивого, но все равно сидящего, как на чрезмерно распухшем в талии манекене из сельмага, остановился на мгновение. Передышка ему потребовалась, чтобы вытереть огромным платком пот, обильно струящийся по лысине и красному от натуги лицу, и перевести дыхание. Несмотря на торчащий перед ним микрофон, оратор, видимо привыкший держать речь перед «массами» безо всяких там «буржуйских штучек», напрягал голосовые связки, словно на митинге.

– …я не побоюсь этих слов, това… господа – Творец, Создатель…

Споткнувшись на незнакомом слове, товарищ Наганов, один из сопредседателей городского комитета пусть и опальной, но все еще сильной компартии, пробежал глазами текст, записанный для верности на зажатой в кулаке бумажке, и торжественно завершил пассаж, с ударением на средний слог:

– …Демиург!

Владислав, погруженный в невеселые мысли, вполуха слушал велеречивые словеса собравшихся на гражданскую панихиду в фойе Дома писателей. Присутствовали здесь многочисленные отцовские знакомые, полузнакомые и совсем незнакомые писатели, поэты, артисты, кинематографисты, журналисты и разные другие «исты», вообще, творческий люд. К тому же щедро разбавленный, будто «паленая» водка из вокзальной забегаловки, прочей, охочей до тусовки со знаменитостями праздношатающейся публикой. Действительно, повод был более чем неординарный.

Скончался не какой-нибудь там постаревший эстрадный певчик, на закате карьеры мешавший кокаин с водярой. Не давным-давно сошедшая с афиш и прочно забытая кинодива. Даже не телевизионщик, «мочивший» направо и налево с «голубого экрана» всех, кого закажут, но так и не сумевший как-то, на рассвете возвращаясь из ночного клуба, переварить парочку «свинцовых орехов».

Завершил свой долгий и тернистый жизненный путь Классик.

Да, да, именно Классик, с большой буквы. Умер один из тех, с произведениями которого, многократно экранизированными, еще недавно были знакомы практически все без исключения обитатели одной шестой планеты. Теперь уже не все, конечно, но большинство – те, кто к моменту начала перестройки прекратил уже пи́сать (простите за вульгарность) в штанишки. Книги его разбирали в своих сочинениях по косточкам, выискивая «партийность», «народность» или «духовность», поколения старшеклассников, к пиджаку его прикалывали и пришпиливали высокие награды Родины все без исключения почившие в Бозе и еще живые «генсеки» и «предсовмины»… Вот они, обильно разложенные на наскоро сшитых кумачовых подушечках ордена и медали, которых касались руки Грозного Иосифа, козлобородого Всесоюзного Старосты, Никиты Кукурузника, Лени-Миротворца, Идеолога, Кагэбэшника, Мелиоратора, Комбайнера и легиона прочих…

Едва ли не все из собравшихся узнали из теленовостей про смерть Классика с таким изумлением, которого редакции ведущих программ не добились бы и известием о высадке десанта «летающих тарелочек» на Красной площади или братания американского президента с Бен-Ладеном.

– Да не может быть! – ахнула в один голос страна, высчитывая в уме возраст почившего. – Сколько-сколько? А мы-то думали, что он давным-давно помер!

Отцовская квартира уже с того памятного утра превратилась в место паломничества. Вряд ли хотя бы некоторые из нескончаемой череды приезжавших, приходивших и звонивших испытывали к покойному Георгию Владимировичу какие-нибудь чувства, кроме любопытства. Просто в столице в одночасье возникла новая мода: прийти «поклониться» усопшему Классику. Поучаствовать, так сказать… Не посочувствовать. Нет, именно поучаствовать. В тусовке под названием «прощание».

Для Владислава все эти дни прошли словно в полусне. Нескончаемые пожимания рук и суровые объятья от мужчин, слезливые поцелуи от женщин, любопытные детские взгляды. И дежурные, равнодушно-пустые соболезнования, соболезнования, соболезнования… В душе Сотникова-младшего словно оборвалось что-то важное, что-то делавшее его человеком. Оборвалось вместе с биением пульса отца, превратив в ходячий манекен, в робота, в заводную куклу, отвечавшую, пожимавшую протянутые ладони, выходящую к особенно важным гостям…

Странно, но со смертью Классика мост между ним и сыном не прервался. Время будто остановилось для этих двух людей: одного, помоложе, живого, и другого, совсем древнего – неживого. Они одни были неподвижны в центре бурлящего водоворота и только молча удивлялись происходящим вокруг переменам и возникающим, казалось ниоткуда, вещам: роскошному гробу, не кумачовому, как раньше, а полированному, из дорогого дерева с привинченными по заморской моде золочеными ручками, пышным венкам, заполонившим всю огромную квартиру, превратив ее в подобие сада из прекрасных в своем мертвом совершенстве цветов, дорогому костюму, какого при жизни писатель никогда не носил. Да и искусству визажистов, споро превративших старческую, искаженную параличом смертную маску в значительное умиротворенное лицо пожилого, но крепкого и пышущего при жизни здоровьем человека.

Кульминацией всей траурно-торжественной кутерьмы явился личный звонок Самого, который в присущей ему суховатой манере выразил свое глубочайшее соболезнование, объявил о посмертном награждении Классика высокой государственной наградой и пообещал если не свое, то уж своей супруги точно, присутствие на похоронах.

Добавить было нечего…

«Блиц» особенно нахального репортера, подкравшегося чуть ли не вплотную, ослепил на мгновение Владислава и заставил его оторваться от созерцания дорогих черт умиротворенного и спокойного отца, которому очень скоро предстояло навеки скрыться под деревянной крышкой и двумя метрами многократно воспетой им родной земли. Он устало потер ладонью лицо и взглянул на трибуну, где за время его «отсутствия» сменилось несколько ораторов. В данный момент, ежесекундно меняя позу и яростно жестикулируя, перед собравшимися лицедействовал неприятный взлохмаченный тип, судя по исторгаемому им рифмованному бреду, поэт: