Читать книгу - "Курс на СССР: Переписать жизнь заново! - Тим Волков"

раз потрёпанная бумажка. Та, что выпала у него из кармана.

— Постойте, — сказал я и подошёл, поднял записку.

Это был клочок бумаги с колхозным штампом в углу — «Колхоз „Золотая Нива“». Почерк был твёрдый, начальственный, с сильным нажимом.

«Гога. Явись сегодня в 23:30 к задним воротам склада № 2. Возьми пару своих крепких ребят. Будет работа — грузить коробки. Оплата наличными, по десять рублей с носа. Только чтоб тихо и никто не видел. Евшаков.»

Я перечитал текст дважды. И всё стало на свои места. Света оказалась права, в студенческой еде и в самом деле недобор продуктов. Потому что председатель банально ворует провизию. Сливает со склада то, что должно идти студентам на котёл. А грузить награбленное зовёт Гогу.

Ну ничего, тебя мы живо прижмем. Будет тебе репортаж про сбор картошки с полей твоего колхоза!

Я медленно сложил записку и сунул её в карман.

— Сань, что там? — спросила Света, подходя.

— Ничего, — я сделал безразличное лицо. — Чек из ларька. Выброшу.

Но в голове уже зрел план.

Я посмотрел на часы. До половины двенадцатого ночи было ещё уйма времени. Но нужно подготовиться.

— Ладно, ребята, мне пора, — сказал я, поднимаясь. — Дела есть.

— Какие еще дела? Вечер же в самом разгаре! — удивились мне.

— Журналисткие, — ухмыльнулся я. — Готовить материал к следующему номеру.

Я отошел от компании, оставив за спиной шум и смех. Почувствовал адреналин и азарт. Наконец что-то нормальное, а не эти рафинированные статьи про картошку и колхоз!

Но мне нужны доказательства. Обязательно нужно взять с собой фотоаппарат. Только вот как быть со вспышкой? Так фоткать? Нелепо и невозможно. Заметят. Придется разбираться с диафрагмой фотоаппарата и выставлять длинную выдержку. Эх, не фотограф я! Но буду рисковать.

* * *

Кусты шиповника у задних ворот склада № 2 кололи руки и цеплялись за куртку. Я сидел на корточках, прижимая к груди фотоаппарат, с нетерпением вглядываясь в полосу света от единственного фонаря, освещавшего грязную площадку перед складом.

Воздух остыл, от ближайших полей тянуло сыростью и прелой травой. Где-то далеко кричала какая-то ночная птица. Я проверил настройки камеры в сотый раз: выдержка, диафрагма. Снимать ночью на советскую пленку та еще лотерея. Вспышку я не взял, она бы меня сразу выдала. Придется надеяться на свет фар и тот самый одинокий фонарь. Ну и на луну. Повезло и погода была хорошей — ни единого облачка на небе.

Внезапно в тишине пророкотал мотор. Я затаил дыхание. На площадку, подпрыгивая на ухабах, выкатился потрёпанный «Москвич-412». Он резко затормозил, из него вывалился Гога. Он был пьян.

Пошатываясь, Гога что-то невнятно пробормотал себе под нос. Потом встал у колеса и начал мочится.

Его «крепкие ребята» так и не появились. Видимо, после моего разгрома его авторитет сильно пошатнулся, и никто не захотел идти с ним на ночную авантюру. А может и сам Гога пожадничал делить общую выручку на всех и решил все забрать себе.

Дверь подсобки со скрипом открылась, и на площадку вышел председатель Евшаков.

— Ты один? — его голос прозвучал резко и громко в ночной тишине. — Где же остальные? Я же сказал, еще кого-то взять!

Гога что-то промычал в ответ, бессвязно размахивая руками. Евшаков смерил его взглядом, полным презрения и злости.

— Ты что, пьяный?

— Я чуть-чуть, только горло смочить!

— Ах ты, шантрапа пьяная… Кто грузить будет, я тебя спрашиваю?

— Вдвоем справимся! — промямлил тот.

— Вдвоем! Ты на ногах еле держишься! Еще и за руль в таком состоянии садился? — зашипел Евшаков, потом, немного успокоившись, махнул рукой. — Ладно, черт с тобой. Придется потаскать. Только смотри, если разобьешь что-нибудь, вычту из оплаты вдвойне!

Председатель нехотя повернулся, звякнул ключами и открыл тяжелый навесной замок на двери склада. Дверь со скрипом отъехала в сторону, открыв черную дыру входа.

И тут началось. Они стали выносить коробки. Гога ковылял, спотыкаясь о собственные ноги, но жажда легких денег, видимо, заставляла его держаться более-менее вертикально. Евшаков, злой и мрачный, работал молча, с каменным лицом, бросая тяжелые деревянные ящики в кузов и багажник «Москвича» с такой силой, что машина покачивалась.

Я поднял «Вилию». Сердце колотилось где-то в горле. Мой палец нажал на спуск.

Щёлк. Фотоаппарат едва слышно щёлкнул. Первый кадр: Евшаков выносит из склада ящик с надписью «Масло сливочное».

Они прошли внутрь склада. Я перебежал в другую заросль, ближе к машине.

Щёлк. Второй кадр: Гога, с перекошенным от натуги лицом, волочит коробку с макаронами. Рядом стоит Евшаков, смотрит на него с нескрываемым отвращением.

Щёлк. Третий кадр: Крупный план. Руки председателя, впившиеся в ящик с тушёнкой. На заднем плане — открытая дверь склада, за которой видны пустые полки.

Я снимал, забыв обо всем. О колючках, о затекших ногах, о риске. Передо мной была история. Настоящая, без приторной сладости лозунгов плакатов. Не приукрашенный отчет о колхозном празднике, а грязная изнанка системы.

Евшаков, заметив, что Гога вот-вот уронит ящик с консервами, схватился за другой конец.

— Да ты что делаешь, остолоп! Аккуратнее!

— Попрошу без оскорблений, — пьяно рявкнул Гога.

— Да заткнись ты! Раскричался тут! Неси давай!

Они понесли коробку вместе, переругиваясь.

Щёлк. Еще один кадр. Два вора, один от власти, другой от улицы, несущие награбленное. Идеальный символ.

Наконец, «Москвич» был забит под завязку. Евшаков, тяжело дыша, захлопнул заднюю дверцу. Он достал из кармана смятые купюры, сунул их Гоге в руку и что-то резко сказал. Тот, почти не глядя, запихал деньги в карман и, пошатываясь, побрел прочь, в темноту, не оглядываясь.

Евшаков еще секунду постоял, оглядывая площадку, потом плюнул, сел за руль и завел мотор. «Москвич» рванул с места и скрылся в ночи, увозя с собой доказательства.

Я остался сидеть в кустах, прижимая к себе фотоаппарат. Внутри него была пленка. Пленка с историей. Теперь осталось только рассказать эту историю всему миру.

* * *

Николай Семенович сидел за массивным, заваленным бумагами столом и читал. Читал очень долго. Вдумчиво. Молча. Изредка он поправлял очки на переносице, и стекла на мгновение вспыхивали от света лампы под абажуром, скрывая его глаза. Лоб главного редактора еще с первых строк прочертила глубокая борозда, да так и осталась там.

Я сидел напротив на краешке стула, стараясь не скрипеть и не дышать слишком громко. В мозгу стучало:

«Дурак, самоубийца, зачем принес? Кто