Читать книгу - "Мама, папа, я и Перестройка - Марципана Конфитюр"

только младшей группе. Ира предложила песню из «Трёх мушкетёров», но сделала это настолько робко и тихо, что услышал только я. Алёна захотела спеть «Не сыпь мне соль на рану», но эта песня была объявлена слишком взрослой. Яна сказала, что её любимая песня это «Конфетки-бараночки», но её, как оказалось, при комиссии петь было вообще никак нельзя. «Солнечный круг, небо вокруг» и «Весёлый ветер», разученные нами на музыкальных занятиях, а теперь предложенные Эльвирой Равильевной, были отвергнуты как категорически надоевшие. Группа загалдела: почувствовав вкус демократии, мы принялись шуметь и спорить, как народные депутаты. Думаю, в этот момент воспитательница почувствовала себя как Горбачёв, сам начавший Перестройку и сам же её испугавшийся: по крайней мере, так я слышал от мамы и межрегиональных дяденек в телевизоре. В итоге она сказала нам петь, что хотим, только прекратить галдёж и не портить её хоровода перед начальством. Мы послушно сцепились руками и побрели, как заключённые, по кругу, тоскливо затянув с чьей-то подачи:

– Лавааанда, гооорная лавааанда... Наших встреч с тобой... Синие цветыыы...

Правда, полностью слов песни никто не знал, поэтому вскоре «синие цветы» превратились в «розовые розы», потом в «яблоки на снегу», а следом в «ягоду-малину». Мы перебирали всё, что лезло в голову.

Десять минут спустя мы всё ещё брели хороводом, медленно и грустно, будто бурлаки на Волге завывая:

– Музыка нааас связала... тайною нааашей стала... всем разговорам твержу я в отвеееееет... Нас не разлучат, неееееет!

После этого Эльвира Равильевна пришла к выводу, что мы уже достаточно показали организованную игру, и разрешила просто погулять и поиграть в игрушки – только аккуратно! Мы накинулись на корзину с новинками, как очередь у гастронома на последний батон колбасы.

Я схватил лопатку, Ирка – форму для куличика. Заметив, что она бродит сама не своя и, кажется, не знает, чем заняться, я предложил объединить наши инструменты и лепить куличики из снега: он как раз недавно выпал, и лежал хороший, белый, чистый; песочницы на зиму были закрыты. Но Ирка сказала, что при комиссии играть нужно правильно, и, раз куличикам полагается быть из песка, делать их из снега мы не можем. Я пытался переубедить её, но тщетно. Потом Ирка вовсе расклеилась: захлюпала носом и призналась мне, что расстроена тем, что в корзине не оказалось её Изауры. Я хотел её утешить и сказал, что при комиссии не плачут. Наверно, это было обесцениванием и токсичным запретом на чувства, но я сообразил это слишком поздно, только когда увидел, как Полякова стискивает зубы и сжимает кулачки в промокших варежках. Из бесед воспитательниц я подслушал, что комиссия уйдёт после сончаса. Впрочем, Ира была так напряжена, что даже эта информация не помогла мне её расслабить.

10.4

За обедом, во время которого комиссия сидела в нашей группе и надзирала, Полякова так разнервничалась, что буквально не могла съесть ни кусочка. В другой раз Илиада на неё бы наорала и отправила на мойку – но не в этот. Я буквально видел, как обеих воспитательниц распирает от злости и непонимания, что с Иркой теперь делать. В итоге после обеда, когда сначала девочки, а потом мальчики дружно пошли в обязательный перед сном поход до туалета, Полякову подозвали к себе тётки из комиссии и стали расспрашивать, как она себя чувствует. Признаться, я прямо разволновался за свою девушку, когда вместе с пацанами шёл к прозрачному вольеру с тремя дырками в полу. Быстренько пописал и вернулся в группу: не терпелось узнать, как там Ирка. Ну, вроде в порядке. Я понял, что тётки из комиссии сообразили, что она просто стесняется посторонних, и отвязались. Ладно, тут, кажется, без проблем...

Потом мы все разделись и легли, Илиада Михайловна вместо того, чтобы требовать не шевелиться, принялась читать нам сказку...

Я заснул с ложной мыслью, что всё хорошо.

Я ошибся.

За сончас Ирка описалась.

Почему-то ни мне, никому из взрослых не пришло в голову, что пока её расспрашивали тётки из комиссии, она пропустила обязательное посещение туалета! Её попросту забыли. А попроситься сама постеснялась: как призналась сама Ирка, ей казалось, что проситься при комиссии – плохое поведение, неприличное. Но это было уже потом, в конце дня. А сейчас я проснулся от плача и крика.

– Ну всё промочила безмозглая! Всё промочила! И трусы, и майку! И матрас! Это же насколько идиоткой надо быть, чтобы в шесть лет такое делать?! Да у нас в младшей группе никто уж не ссытся!

О том, что комиссия уже ушла, и говорить не стоило: это было вполне понятно по поведению Илиады. Напряжённая из-за проверки всю первую половину дня, она теперь вышла из себя так, как никогда прежде, бессознательно мстя девочке за стресс от появления начальства.

– Снимай это! И это всё снимай! – Гремела Илиада. – Ты смотри, это ж надо ж устроить! Совсем нет мозгов! Вот дебилка! Что ли, в море искупаться захотелось?!

С разных сторон спальни стали слышаться смешки. «Искупаться захотела», «поплыла», «Ирка безмозглая», «морячка-с-печки-брячка» – принялись соревноваться в остроумии дети, уже знающие, что такое власть, но ещё не доросшие до сочувствия. Ну всё, подумал я. Теперь молчать не стану! Я обязан заступиться! Стал придумывать, как бы так сказать, чтоб было действенно, однако не по-взрослому, подумал, что в крайнем случае можно просто сотворить что-нибудь такое, чтоб переключить гнев воспиталки на себя... Но не успел. Всё было хуже, чем я думал.

– Иди мыться, зассыха! – Скомандовала Илиада Михайловна, имея в виду небольшой поддон с душем в комнатке между группой и туалетом. – Так теперь и иди, как есть, голая! Будешь знать, как писаться в постель!

Заплаканная Ира в ужасе оглянулась по