Читать книгу - "Современная зарубежная фантастика-4 - Тэмсин Мьюир"

комнат. При свете догорающей свечи ты идешь по комнате, зная, что умрешь, когда дойдешь до порога. Ты отдаешь свечу кому-то, чье лицо не можешь разглядеть.

– Бог – это пламя? Свет? Свеча? – поторопила она.

– Любовь Божия – это уверенность в том, что тебе не придется разгонять тьму в одиночку.

– После этого ты воскресишь их, – сказала она.

– Да, – ответил он, словно бы в полусне. Проковырял в песке такую глубокую ямку, что на дне выступила вода. Загипнотизированный блеском воды, он сделал еще одну ямку.

– Да. Мы упокоились… это было до того, как упокоилась ты. Ты отдохнешь потом. Воскресение не похоже на пробуждение. Мы вернем их всех… или хотя бы некоторых… тех, кого я хочу вернуть. Тех, кто не делал этого. Тех, кто не принимал в этом никакого участия. Тех, кого я смогу простить, посмотрев им в лицо. И моих близких. Тех, кого я оставил, я верну. Я знаю, что смогу. Даже Г. На самом деле с Г будет проще всего. Он не запомнит. Никому из них не придется ничего вспоминать. Я знаю, где именно в мозгу живет память, и у него ее не будет. Ты же тоже знаешь, да? Это проще всего на свете… забывать.

– Забыть… все?

– Да! – сказал он и добавил еще резче: – Да. Это единственный путь.

– Учитель, почему?

– Они себе этого не простят, – пояснил он. – Они проведут остаток дней спрашивая себя, что было бы, если. Что нам следовало сделать? Как можно было бы сделать это по-другому? Должен ли я был это сделать? А я должен был это сделать, Харроу. Другого пути не было. Когда бомбы полетели, у Мельбурна все равно не осталось надежды. Г превратился в мертвый кусок мяса.

– Но ты сказал, что бомба Г взорвалась первой.

– Да, это так, – ответил он нетерпеливо, – конечно, так оно и было. Вот только какое это имеет значение? Какая на хрен разница, в конце концов? Важно только одно.

Он загладил ямки одним тяжелым движением руки, мокрый песок лег стеночками с двух сторон.

– Я все еще могу дышать, – сказал он, – они все еще там. Прощения нет.

– Для кого? – спросила она.

Он долго не отвечал. Затем сказал:

– Ты помнишь, что сейчас происходит?

Харрохак Нонагесимус встала. Смахнула со штанов песок, вытерла глаза, к которым тоже пристали песчинки. Она услышала позади себя море, которое беззвучно стонало, вгрызаясь в сушу. Она подняла взгляд, пытаясь увидеть ядовитый желтый туман, искалеченную землю, разорванные здания, затопленные остовы городов, но ничего этого не было – только пляж и холмы вдалеке.

– Да, – сказала она, – я вижу это ее глазами. Ты воскрешаешь их. Ты будишь немногих. Ты начинаешь с нескольких тысяч, продолжаешь сотнями тысяч, миллионами, но никогда не больше. Ты учишь их жить заново. Ты учишься сам. Ты выясняешь, как заново заселить каждую планету, завершить работу, начатую до бомбежек, или улучшить ее. Это легко. Ты Бог. Твои силы безграничны, ты можешь поддерживать свои теоремы без всяких усилий и даже забыть о них, потому что она огромна, а ты и она – одно. Сейчас она понимает, что ей не обязательно умирать, что она никогда не умрет, пока ты жив. А ей страшно умирать. Ты боишься многого, а она – только смерти. А потом, когда ученики приходят к тебе и говорят слово «ликтор», она не понимает, что им нужно то, что ты с ней сделал… Она смотрит, как ты смотришь. Видит, что они делают все неправильно.

Он смотрел на нее, щурясь от белого беспощадного солнца.

– Бог должен иметь возможность коснуться всего своего творения.

– Я не…

– Ты сама это сказала. Я не могу умереть, пока она жива, она не может умереть, пока я жив. Как можно отпустить подобное на свободу, Харроу? Как можно позволить кому-то уйти… от тебя… двоим неуязвимым? Я не смог. Я любил их слишком сильно. Я увидел лицо Земли, выдавил из нее жизнь и поглотил ее. Я знал, что веду себя как Зверь Воскрешения. Я делал вид, что она единственная, но знал, что будут и другие. Я хотел, чтобы я мог прикоснуться к своим любимым. Хотел, чтобы они стали моими руками… моими пальцами.

– Но…

– Тем, кто ушел, не может быть прощения, – сказал он, – так же, как и мне не может быть прощения, хотя я вырываю собственные пальцы и бросаю их в пасть чудовищ, которые охотятся на меня… бегаю от них через всю Вселенную. Рано или поздно они удовлетворятся чем-то. А я – нет. Никогда.

Он отвел от нее взгляд – черно-белый хтонический взгляд – и посмотрел на дюны.

– Но в этом есть и своя благодать, Харроу. Если я Бог, я могу начать все сначала. Слышала о потопе? Все можно отмыть начисто. Таков конец Земли – уборка. Она снова становится грязной, и ее снова можно отмыть. Как в старой рекламе средств для уборки. Только распыли их, и делать ничего не надо. Иногда я думаю, что единственная причина, по которой я еще этого не сделал, заключается в том, что я не вынесу невозможности к ним прикоснуться. Что их все равно не будет там. Может быть, именно поэтому я создал Гробницу, Харроу. Это смерть Бога… это апокалипсис… Это мое средство самосохранения.

– Учитель, я не понимаю одного.

– Я не понимаю очень много чего, – заметил он.

– Я хочу понять, почему она разозлилась. Я хочу понять расчеты, которые я видела. Сколько Зверей Воскрешения осталось, и сколько их было сначала, и что с ними случилось. Я хочу знать, где ты их держишь. Они не попадают в Реку. Я хочу знать, почему она разозлилась, а ты испугался. – Она отвела от него взгляд и добавила: – Я отправляюсь на поиски Бога. Может быть, в конце пути я найду Бога в тебе, учитель. Бога, ставшего человеком, и человека, ставшего Богом. Или дитя Девяти домов найдет другое божество. Но я – Преподобная дочь, я Преподобная мать, я Преподобный отец, и я должна найти Бога или хотя бы божественное и познать его… даже если она лежит в Гробнице прямо сейчас.

Он встал. Он был выше нее. Она не испугалась. Он положил руку ей на плечо и удивленно посмотрел на нее. Лицо у него было самое обычное. Даже если бы она подозревала, что и на этот раз его страх мог найти выход в убийстве, она бы не разглядела этого сейчас.

– Бог – это сон, Харроу, – сказал он очень мягко. – Вы все видите меня во сне,