Читать книгу - "Пути волхвов - Анастасия Андрианова"

Посреди улицы горел костёр до небес, рядом лежали снопы можжевеловых веток и бочонки дёгтя, два волхва в шкурах до пят били в бубны, а вокруг плясали селяне, нагие, зато в кожаных обрядовых масках на лицах. Я спешился, оставил Огарька с Рудо и забрался повыше на холм, присматриваясь к волхвам.

Селяне схватились за руки, закружили хоровод, то сужая, то расширяя круг: мужчины, женщины, старики, дети – все одинаково голые, одинаково дикие, одинаково свободные. Они выводили песню, которую несведущий мог принять за нестройный страшный вой, но я-то знал, что петь такое – сложно, очень сложно, а люди верили, что все хвори бегут от бессловесных песен, пугаются стонов и летят дальше, мучить других.

Волхвы не плясали, били в бубны и подбрасывали пахучих веток в костёр, их лица тоже скрывали маски, только деревянные и раскрашенные: должно быть, волхвы боялись, что изгнанная из деревни болезнь узнает их и отомстит однажды. Я встал с краю, скрестив руки, и всматривался в фигуры волхвов, гадая, нет ли среди них Истода. Обряд изгнания болезни нельзя прерывать, и я изнемогал от нетерпения. Плечи у обоих вроде были широковаты для Истода, но, может, это шкуры прибавляли фигурам мощи… Но мне хотя бы спросить, хоть полсловечка о нём услышать, а у кого, как не у волхвов, справляться о волхве?

Я махнул Огарьку, чтобы не совался дальше, мало ли что тут у них стряслось. По пустякам волхвов не зовут, может, и правда Морь вернулась?

Тревожить селян, прерывать обряд мне не хотелось – разозлю, раззадорю, если помешаю гнать хворь. Разозлённые крестьяне бывают страшней вражьей рати – глупее потому что, горячее, да и вилы могут сделать в груди целых три дырки, а нож – одну всего. Но мне позарез нужно было подобраться ближе к волхвам, потому как не простил бы себе, если б упустил Истода вот так, прямо из рук.

Если не хочешь вызвать гнев на себя – стань таким, как все, делай то же, что все. Недолго думая, я сбросил всю одежду, вынул из котомки пустой мешок, который брал с собой на всякий случай, и обвязал вокруг головы так, чтобы одни глаза были видны, а всё, что до груди, включая соколий камень, – скрыто. С чем-чем, а с камнем расставаться не хотелось. Я спрятал котомку и оружие под чертополоховый куст, отбежал в сторону, чтобы казалось, будто я вышел не со стороны Тракта, а со стороны домов, и присоединился к пляшущим.

Конечно, рано или поздно кто-то непременно заметил бы чужака, жилистого медно-рыжего мужчину не в маске, а с непонятным тряпьём на лице, но обрядовый дурман силён, он прочно сковывает не только тела, на какое-то время способные лишь кружить да вскидывать ноги, но и умы, во время танца занятые только песней-пугачом. Мне это было на руку.

Я подскочил к хороводу и, приплясывая, приблизился к волхвам. На поясах у них висели пучки плакун-травы – чтобы бросить в костёр и рассеять чары, когда придёт время. Сам я изо всех сил противился бубновому бою и крестьянской песне, не давал им пробираться в уши и пленять разум, дышать тоже старался через раз: здесь, вблизи, мне стало ясно, что кроме можжевельника и дёгтя в костёр бросали что-то ещё, пахнущее тяжело и дурманно, как сладкое перезревшее вино. Босые ноги ощущали сырую землю, вытоптанную многими поколениями селян, спину ласкал бодрящий свежий ветер, лицо и грудь грели всполохи огромного, в два человеческих роста, костра, басовитые мужские стоны мешались с резкими, птичьими бабьими вскриками и воем детей, от резких дымных запахов слезились глаза… Но я держал себя в руках, лишь делая вид, что вместе со всеми гоню заразу, а сам думал только о Видогосте, о бледном и немощном моём друге, о котором тревожился и которому обязан был помочь.

Я верно сказал Огарьку, что Истода, знахаря знахарей, всегда узнаешь, даже если не знаешь его в лицо. Пусть он не был старейшим из волхвов, но сильнейшим – точно. Эту древнюю, глубинную волшбу ощущаешь хребтом, кровью, жилами, она сама – как кровь, питающая Княжества, наших нечистецей и тех из людей, кто решается открыться ей навстречу.

Противясь чарам, песням и запахам, я обошёл кругом обоих волхвов и с жутким разочарованием понял, что Истода среди них нет. Конечно, было бы слишком просто найти его вот так, среди деревни, встретить по пути. Истода нужно искать, к нему нужно долго идти, он любит поклонение и трепет, но всё-таки жила во мне робкая надежда что, может быть, повезёт…

Бой бубнов сначала ускорился, стал таким неистовым, что удары почти слились в сплошной грохот, и в тот миг, когда шум сделался почти невыносимым, вдруг замедлился, перешёл с галопа на рысь, а потом и на шаг. Обряд подходил к концу. Я зашёл со спины к тому волхву, что был пониже, и шепнул ему на ухо, стараясь не напугать, не помешать:

– Скажи, отец, не видал ли старшего брата своего, Истода?

Он продолжил бить в бубен, мерно, медленно, словно держал в руках огромное дрожащее сердце. На нас дохнуло удушливым дымом, и я закашлялся, прижимая ко рту мешковину. Волхв, украдкой оглянувшись на меня, кивнул.

– Видал, сынок, много раз видал. Но последний – весной ещё, в Окраинном.

– Благодарю тебя, – ответил я, не скрывая горечи в голосе. Хотел идти обратно к Огарьку и Рудо, но решил спросить ещё, раз уж время потратил. – Что гоните, отец? Язву или коровью гниль?

– Хуже, милый, хуже. Не стану имя её трепать и тебе не советую. Иди, чужак, пока не поняли, что ты тут пришлый затесался. Лети и расскажи в своём тереме, чтобы князь твой тоже осторожнее был.

Я поблагодарил волхва и побрёл прочь. Камень-то я спрятал, чтобы не блестел и не искушал нищих, а вот рисунки, что украшали мои руки, нечем было прикрыть. Я надеялся, что все пляшущие были достаточно одурманены, чтобы не заметить сокола, присоединившегося к ним на краткие минуты, а если кто и заметил, то в будущем мог бы списать это на видение, навеянное дурманным дымом.

Спустившись с холма, я оделся, пристроил все ножи и лук по местам и вышел к Тракту. Рудо отдыхал, не теряя времени, и лениво забил по дорожной пыли хвостом, заметив меня. Огарёк с унылым видом чертил что-то палкой – только приблизившись, я разобрал, что он нарисовал дом, больше смахивающий на шалаш. Так строили в Мостках.

– Едем дальше, – бросил я. – Тут его нет.

Огарёк швырнул палку и стыдливо затоптал рисунок.

– Я видел, как ты отплясываешь. Думал, скучно тебе с нами стало, повеселиться захотел. Я б тоже попрыгал, будь у меня две ноги, а не одна и половинка.

– На одной попрыгаешь, когда Истода найдём, – пообещал я. – Князь праздник закатит, я тебя приглашу. Шутом у него станешь, если повезёт. Помнишь, ты всё грозился трюки мне показать?

– Помню, помню. – Огарёк махнул рукой. – Потом как-нибудь, ладно?

Отчего-то теперь он застыдился. Быть может, посчитал, что тому, кто метит в соколы, шутовское прошлое может навредить – несолидно как-то кичиться тем, что рожи умеешь корчить и в дудки дуть. Ещё раз посмотрев в сторону деревни, Огарёк почти обиженно спросил:

– А чего меня не позвал сейчас?

– Нельзя, – ответил я.

Небо помутнело, став фиалково-серым, и где-то далеко, у чёрной зубчатой кромки леса, зажглись первые звёздочки. Я вскочил на пса, подсадил мальчишку, и мы заспешили в Липоцвет. Я рассчитывал добраться туда до густой темноты.

* * *

В Липоцвете был хороший трактир, прямо в центре городка, а в таких местах, как известно, можно разузнать всё, что тебе нужно. Мы прибыли туда затемно, изрядно уставшие и проголодавшиеся. Трактир светился в конце улицы, мигал огнями окон, будто облепленный гигантскими светляками. Вожделенное зрелище для усталого путника, да ещё и глухим, промозглым вечером в конце лета…

– Давай я сбегаю, расспрошу всех, – браво выпалил Огарёк, явно горящий