Читать книгу - "Дорога на Тмутаракань - Олег Аксеничев"

– За мной держись, – сказал князь. – Спину прикрывать будешь.

– Не беспокойся, – ответила Гурандухт. – Вдовой мне еще становиться рано.

Один из половцев, наклонившись к путивльскому дружиннику, произнес тихо:

– Ну и девка! Достанется еще от нее вашему князю.

– Ничего. У нас в Путивле осталась княгиня Ярославна, так та норовом еще похлеще вашей будет!

– Яблоко от яблони недалеко падает, – заметил половец с явным восхищением.

Заметив движущийся обоз, часть бродников, безуспешно пытавшихся прорваться на холм, где оборонялись куряне, повернула навстречу.

– В россыпь, – приказал Владимир Путивльский.

Тяжеловооруженные воины разошлись в стороны от обоза, подставив мчавшихся бродников под обстрел лучников. На слетевших на землю всадников и забившихся в судорогах коней налетали скакавшие за ними, тоже падали, и наступательный порыв у бродников быстро угас. Некоторые уже рвали поводья, разворачивая коней обратно.

Владимир Путивльский услышал за собой металлический щелчок, почувствовал обдавшую правую сторону лица воздушную волну. Заметив, как один из бродников, уже далеко отъехавших, бессильно лег на гриву коня, явив небу толстое древко короткой стрелы, воткнувшейся в спинной хребет, князь обернулся.

Гурандухт невозмутимо прилаживала к седлу самострел. Поймав взгляд мужа, она пояснила спокойно:

– Не висеть же ему было без дела.

И то верно. Есть вещь – пользуйся! По-хозяйски. Женщины же – лучшие хозяйки, чем мужчины.

С усмешкой покачав головой, Владимир взмахнул рукой кверху, привлекая к себе внимание. После княжеская рука указала вперед, и, не нуждаясь в разъяснениях, тяжеловооруженная конница рванулась вперед, ощетинившись длинными иглами копий.

Что громче – треск ломающихся древков или хруст костей, не таких прочных, как стальные наконечники копий?

Что мучительнее – боль в ноге, отрубленной минуту назад, но словно связанной с тобой незримыми узами, или вид того, как убивают твоего лучшего друга, а ты не можешь помочь, принять смертельный удар на лезвие меча, на себя, в конце концов?

Что отвратительнее – разлетающиеся в стороны после удара булавы или боевого топора кости черепа и желтовато-кровавые ошметки мозга или выплескивающиеся багровой зловонной волной на переднюю луку седла внутренности из распоротого вместе с кольчугой живота?

Может, страшнее всего то, что в битве это просто не замечается?

Страшно – перестать быть человеком.

Человек – добр, тем и отличается от хищника. В бою же добрым быть нельзя.

Человеком быть – нельзя.

Навстречу Владимиру прорвался всадник в богатом пластинчатом доспехе. На голове всадника сиял позолоченный шлем с ярко начищенной серебряной иконкой на лбу.

– Вот и свиделись, брат, – сказал Владимир Путивльский.

Он отбросил в сторону копье и потянул из ножен меч.

– Поговорим?

– Да! Но не так, как ты хочешь… брат! – выкрикнул Святослав Ольгович и направил свое копье в грудь родственника.

Негромко прозвенел самострел, отыграв заупокойную по князю, предавшему своих. Кованая стрела ударила точно в центр иконки, пробив шлем и череп Святослава Рыльского.

Бог не хранит предателей.

– Стрел больше нет, – пожаловалась Гурандухт, отбрасывая бесполезный теперь самострел в сторону.

В следующий миг она приняла на свою саблю удар меча какого-то бродника, незаметно подобравшегося в горячке боя близко к князю. Легкое движение узкой девичьей руки с длинными тонкими пальцами – и бродник опрокинулся навзничь, безуспешно пытаясь в предсмертные секунды закрыть ладонью рассеченное надвое горло. Отец учил Гурандухт, что сила не все решает в бою. Холодный разум и отточенное на тренировках умение важнее огромных мускулов.

Князь Владимир мог не бояться удара в спину. Ни в этом бою, ни в дальнейшей жизни.

– Мне нужно к брату, – просто сказал князь Игорь Святославич, оглядывая сомкнувшихся вокруг него дружинников. – Возможно, на гибель. Неволить никого не буду, сами решайте, куда путь лежит. Еще не поздно присоединиться к обозу – они-то точно прорвутся!

– Зачем обижаешь, князь? – спросил Беловод Просович. – С тобой начинали сечу, так и дальше из одного шлема пить будем.

Одобрительный гул прошел по рядам воинов.

– Верю, ковуй, – ответил Игорь Святославич. —

Вижу, не все таковы, как Ольстин, ты доказал это кровью. И вам верю, воины! Благодарю за верность, ничего не ценю выше. Что ж, братья, хорошая смерть для человека лучше дурной жизни, а там уж – как боги рассудят.

Разворачивая коня, Игорь задержался у Беловода.

– Мне гонец нужен, – сказал князь. – В Чернигов, к Ярославу. В тебя верю, знаю, что прорвешься, донесешь весть обо всем, что здесь увидел.

– Отсылаешь? – с нескрываемой обидой спросил ковуй.

– Молод еще – поживи, – по-доброму улыбнулся Игорь Святославич. – Благословляю!

– Я поеду с ним, князь, – сказал отмалчивавшийся до этого лекарь Миронег. – Не гневайся…

– Забоялся? – недоверчиво поднял брови князь.

– Я не воин, страх скрывать мне не нужно. Но поверь, в другом дело…

Князь Игорь Святославич помолчал, затем произнес:

– Верю и тебе. Удачи… хранильник!

Миронег посмотрел в глаза Игорю Святославичу, поклонился:

– Прощай!

Так они расстались.

Игорь Святославич повел дружинников навстречу воинам Гзака, а ковуй с лекарем скорой рысью уходили на юг, в противоположную битве сторону.

– Подождите! – расслышали они отчаянный крик.

Их догонял, неловко болтаясь в седле, одинокий всадник.

– Болгарин, – узнал Миронег.

– Паломник, – подтвердил ковуй.

– Это не моя война, – попытался оправдаться Богумил.

Миронег невесело улыбнулся.

* * *

Лукоморский шаман, бывший когда-то человеком, смотрел в безмолвии на восток, измазанный по краю неба кровью. Шаман молчал, окаменев в неподвижности. Половцы опасливо обходили его, застывшего в центре полевого стойбища подобно погребальному изваянию на холме.

Дух шамана был далеко, там, где на землях Кончака шла битва.

Рядом с духом был еще кто-то, обернувшийся к нему спиной. Шаман не видел лица собеседника, только слышал голос, глуховатый и усталый. Так говорят торговцы после базарного дня.

– Много крови прольется, – глуховатый голос был печален. – Землю вспашут копытами, польют потом и кровью. И что? Ничего. На следующий год здесь ничего не вырастет. И через год – тоже. И через десять лет. Не растет трава на крови. Потом только, когда тела погребенных разложатся, полезут крапива да васильки. Цветы у них такие… синие… как кожа у остывших трупов. Не люблю, когда погибают молодые.