Читать книгу - "Фирмин. Из жизни городских низов - Сэм Сэвидж"

А я, между прочим, прекрасно знал, какие шишки, свидетельствующие о разрушительных инстинктах и скрытности, Шайн прятал у себя на висках, и я давно уже вышел из своей стадии буржуазности, а потому, несмотря на прочное отвращение к его личности, я не на шутку разволновался из-за этих последних слов Шайна. Одно я знал твердо: Норман Шайн никого не боится. Напрашивались мысли о баррикадах, о перевернутых пылающих автомобилях в узких проулках, о коктейлях Молотова.[75]Или о великом нравственном противостоянии, как у негров Юга — в «Глоуб» про них читал, — или о ненасильственном сидении перед магазином — Шайн, Кон, Варадьян сидят посреди улицы, фифочки в клетчатых юбках и свитерочках таскают им бутерброды, куча репортеров, общественное сочувствие льется рекой, разъяренный мэр. Все опять невпопад.

Через несколько дней после того, как объявил, что сделает кое-что, Шайн поместил в витрине большое, от руки написанное объявление:

БЕСПЛАТНЫЕ КНИГИ ВСЕ, ЧТО СМОЖЕТЕ УНЕСТИ ЗА ПЯТЬ МИНУТ.

Так вот что он называл — кое-что сделать! Взять и раздать все свои книги — да, это был акт такой удалой щедрости, свидетельство такого окончательного, роскошного отчаяния, что я чуть было снова в него не влюбился. Бесплатные книги, как после революции. Эх, жаль Джерри не дожил! Объявление тотчас возымело действие — поразительно, какую бешеную энергию высвобождает в людях халява — и в следующие пять дней творилось прямо черт-те что. После того как «Глоуб» поместил соответственную заметку, такое множество народу рвануло в свой пятиминутный рейд на книжный магазин, что пришлось прибегнугь к услугам конной полиции, чтобы следить за толпой, которая в одном месте забила весь Корнхилл и свернула за угол. Являлись снаряженные бумажными пакетами, рюкзаками, картонными коробками, чемоданами даже и загружались. Кое-кто сгоряча нахапывал такого, что ему совершенно не ко двору, и вечером, после закрытия, всю улицу усеивали отверженные книги. Шайн выходил с бумажной сумкой, все книги подбирал, те, что кое-как сохранили товарный вид, снова ставил на полку, до завтрашнего нашествия, остальные выбрасывал. Сперва это мне щекотало нервы, потом мне стало грустно. Грустно ходить ночью по магазину, где прошла вся твоя жизнь, по своему родному дому в сущности, и видеть эти пустые полки. Особенно одолела меня хандра в то воскресенье, когда шел дождь. Я спустился, уселся на красную подушечку, я смотрел в окно и видел, как по немытому стеклу дождь течет мутными ручьями. И, подперев лапой щеку, я думал про французского поэта Верлена, который написал прославленное стихотворение насчет дождя и хандры. Идет дождь, а хандра явилась неведомо откуда, говорится в стихотворении, идет дождь, и под его шорох плачет душа.[76]О, как я его понимаю, хотя то — Париж, Франция, а тут Сколли-сквер, Бостон. Вот когда мне особенно не хватало Нормана. Не хватало наших бесед за чашечкой кофе — мои ноги, в мягких мокасинах с кисточками, задраны к нему на стол, и так уютно, так тепло в светлом магазине, когда за окном шуршит дождь. Или я его приглашаю в гости, и мы обсуждаем казус Шайна, его взлеты, его падения, но это все-таки не то, не то, не так, как бывало, когда я считал, я верил, что он на самом деле существует.

Я взял манеру чуть ли не по целым дням валяться навзничь, задрав все четыре ноги, мечтать и вспоминать, или я мечтал и вспоминал, играя на рояле, и я заметил, что со временем мечты мои стали меняться. Стали нежными и ностальгическими, с каким-то сумеречным свечением по краям, и теперь больше не бывало у меня в мечтах такого множества чудесных приключений. Я мучительно скучал по прошлому, даже по трагическим его эпизодам. Я ничего не забыл из того, что со мною случилось, и даже из того, что прочитал, я почти ничего не забыл, так что со временем во мне скопилась дикая бездна воспоминаний. Мозг мой стал как гигантский склад, — где можно заблудиться, забыть о времени, заглядывая в ящики, коробки, пробираясь по колено в пыли, по многу дней не находя выхода. С тех пор как переселился к Джерри, я начал играть прошлым, толочь, месить, мять и менять его и так и сяк для нужд правдоподобия, и вот тогда-то я стал взбалтывать воспоминания с мечтами вместе. Конечно, я зря это затеял, потому что, чем больше я так играл воспоминаниями и мечтами, тем больше они стали смахивать друг на друга, и скоро я уж и сам не мог с уверенностью различить, что со мной было на самом деле, а что я намечтал. Я, например, уже не мог точно сказать, какой из теснящихся в моем мозгу персонажей моя подлинная Мама — та толстая, жадная, или та тонкая, усталая, нежная, и зовут ли ее Фло, или Диди, или Гвендолен. Все архивы сохранились исключительно у меня в голове. Никаких тебе внешних, сторонних свидетельств, ни дневника, ни старинного друга дома. Как уточнить? Проверить? Я только и мог, что сопоставлять одно мое умственное построение с другим, и, равно недостоверные оба, они в конце концов смешивались, блекли, сливались. Мой ум стал лабиринтом, то манящим, то пугающим, смотря по настроению. Я терял под собой опору, и, как ни странно, мне на это было глубоко плевать.

Конец быстро надвигался. Корабль шел ко дну, и уже через неделю после того, как Шайн сбросил за борт лишний груз, сгорел «Старый Говард». Когда-то, давным-давно, это был театр, знаменитый на всю Америку. Да, проходил, проходил, бывало, мимо темной, покинутой громады на пути к «Риальто». Фасад серого камня, огромные готические окна — все это было очень даже похоже на храм, если бы не нависающее над улицей лампочками выведенное большущее — СТАРЫЙ ГОВАРД. Все думал: вот включат эти лампочки — нет, не включили. А на храм здание походило неспроста — его именно что для этих нужд и построили миллериты, церковная секта, приверженцы которой считали, что мир семимильными шагами идет к концу.[77]Конечно, насчет этого они, в общем, были правы. Но с помощью Библии и кучи сомнительных вычислений они пришли к выводу, что конец света наступит точнехонько 22 октября 1844 года.[78]Готовясь к такому событию, тысячи истинно верующих до нитки распродали свое имущество и построили огромную крепость, она же храм, чтобы, пока суд да дело, было где перекантоваться. Приятно читать про этих людей — обожаю. Прямо я сам, ну вылитый — так все время таскать на себе эту тяжесть, это всепоглощающее предчувствие катастрофы. Когда 23 октября, как всегда, в свой черед встало солнце, они, естественно, безумно расстроились. Храм свой они продали, и даже не знаю, что с ними случилось дальше. Воображаю, как им после всего этого небо с овчинку показалось: такая смертная скука. Церковь превратилась в театр — там Эдвин Бут[79]играл, потом в оперетку и наконец в стриптиз-клуб. В 1955 году, все еще задолго до моего времени, городские власти прикрыли его навсегда. Объявили, что там творятся похабство и аморальщина. Особенно доставала их Салли Киф со своими кисточками на грудях и на заднице, которыми она умела в разные стороны вертеть, как аэроплан пропеллерами. Жалко, я не видел! А потом «Старый Говард» стал просто крысиным домом. Там пристроилась добрая половина всех крыс со Сколли-сквер.