Читать книгу - "Да не судимы будете - Игорь Черемис"

которые мягко советовали недовольным не лезть в оперативные игры КГБ. То же самое происходило, если в эти игры влезал любой человек со стороны — вроде меня.

В итоге Таганка выполняла совсем не ту функцию, которую ей предназначали. Она не канализировала протест, не помогала преторианцам власти бороться с инакомыслием. Этот театр лишь подпитывал веру недовольных в то, что советская власть когда-нибудь рухнет — например, когда наберется достаточно много «гамлетов», их услышит простой народ, который возьмется за вилы и начнет жечь господские дома.

И мне было интересно, почему этого не видит Андропов.

* * *

Председателя КГБ мой вопрос явно задел. Я не исключал, что он втайне гордился тем, что создал в центре Москвы такой мощный рассадник диссидентства, правда, и не был уверен, что эту операцию придумал именно он. Бобков слушал наш разговор очень внимательно, так что это мог быть его замысел. Возможно, его и поставили на свежесозданную «Пятку» после того, как прозвучало предложение дать некоторым актерам побольше воли. По времени всё сходилось — Пятое управление было создано в 1967-м, и именно тогда акции театра на Таганке резко пошли в гору.

— Почему ты уверен, что я могу шутить в таком вопросе? — Андропов как-то резко перешел на «ты», и у меня немного похолодела спина.

Но сдаваться в этой ситуации было глупо. К тому же мы вместе с ним пили компот в безымянной столовой, и в моих глазах его образ железного председателя уже не выглядел так грозно. Он был обычным человеком со своими слабостями и своими предпочтениями.

— Юрий Владимирович, какая цель операции с театром на Таганке? — спросил я.

Он недовольно посмотрел на меня, потом перевел взгляд на Бобкова и кивнул — мол, объясни недоумку.

— Виктор, ты, видимо, недостаточно внимательно слушал Юрия Владимировича, — сказал тот. — Нужен символ, если угодно — огонек, на который будут лететь те, кто может нас заинтересовать. И этот символ был создан.

— Филипп Денисович, может, я покажусь грубым, но ваш ответ вызывает следующий вопрос… И много таких, залетевших на огонек Таганки, смог поймать Комитет?

— Почему обязательно поймать? — Бобков явно оскорбился. — Они же не обязательно уже совершили какое-то правонарушение, как, например, диссиденты, которыми ты сейчас занимаешься. Но потенциально… поэтому чаще всё ограничивается профилактической беседой, человека берут на заметку, он… перестает быть потенциальным врагом, а становится полезным членом общества.

— Или же этот человек становится более осторожным, чтобы больше не попадаться, — безжалостно поправил я. — И всё же — какова эффективность этой ловушки для потенциальных антисоветчиков? Сколько на неё потрачено сил, сколько врагов было поймано, сколько посажено, а сколько отпущено после беседы? Филипп Денисович, вы же наверняка владеете этой статистикой.

В поисках поддержки я оглянулся на Андропова, но тот на нас не смотрел — снял очки, и его взгляд был устремлен куда-то в пространство. Я очень надеялся, что эта поза свидетельствовала о том, что председатель наконец задумался о том, чем занималось одно из управлений вверенного ему Комитета последние пять лет.

— Эти данные секретны, Виктор, — укоризненно сказал Бобков.

— А я и не требуют точных цифр, — парировал я. — Этой эффективности достаточно, чтобы оправдать существование такого рассадника антисоветских настроений, каким является Таганка?

— Хватит! Хватит! Виктор! Остановись!

Андропов вернул очки на место и решил вмешаться в наш спор.

— Так точно, Юрий Владимирович, — я покорно склонил голову.

— Хорошо, что «так точно», — сказал он. — Что тебе не нравится в этой операции?

Я пару секунд поколебался и уточнил:

— Кроме того, что театр всё больше и больше скатывается в антисоветчину?

— Да, — Андропов оставался очень серьезным.

— То, что Таганка становится театром одного актера, — сказал я. — Фамилия этого актера — Владимир Высоцкий. Многие зрители ходят на него, уже сейчас среди мужчин-актеров равноценной фигуры просто нет. Среди актрис можно назвать Зинаиду Славину или Аллу Демидову, но я могу смело спрогнозировать, что со временем Юрий Петрович будет всё больше и больше переходить на мужские спектакли. Может, поставит что-то провокационное, где вообще неважно, кто именно выходит на сцену. Но от Высоцкого на сцене он отказаться не сможет.

Мне легко было делать эти прогнозы. Таганка второй половины семидесятых — это театр, чуть ли не целиком заточенный под удовлетворение амбиций Высоцкого. И пусть его не было, например, в «Мастере и Маргарите», но там всё затмевалось голой спиной Нины Шацкой, а исполнители ролей Мастера и Воланда вообще не оставили каких-то следов в истории. [1]

Андропов вопросительно посмотрел на Бобкова и снова на меня:

— Мне доложили, что Любимов уволил Высоцкого? Меня неправильно информировали?

— Юрий Владимирович, приказ так и не был оформлен, — поспешил вмешаться Бобков. — Высоцкий остается актером театра. Там, правда…

— Что?

— Он снова ушел в запой… — убитым голосом доложил Бобков. — Вчера, вечером. Так что сегодня его на сцене не будет, а у них первый спектакль сезона.

Он осуждающе посмотрел на меня, словно это я был виноват в том, что Высоцкий все свои печали заливал алкоголем.

— То есть ещё ничего не решено? — уточнил Андропов.

— Нет, Юрий Владимирович.

— Хорошо, Филипп, держи меня в курсе, — приказал председатель. — Виктор, я вынужден повторить свой вопрос. Что ты посоветуешь делать с театром на Таганке?

Я мысленно вздохнул и сказал:

— Превратить его в «Современник», Юрий Владимирович. Эта ловушка на идиотов давно не работает, лишь внушает отдельным личностям синдром небожителя, который может влиять на судьбы обычных людей, и отнимает ресурсы, которые можно потратить с большей пользой.

— А Высоцкий?

— Высоцкий — хороший характерный актер, но любят его не за актерскую игру, он пока и не сыграл ничего выдающегося, а за песни. Вот пусть на песнях и сосредоточится, только…

— Только? — усмехнулся Андропов. — Тебе не нравятся его песни?

И я понял — знает он про моё увлечение. И не только про него. Нельзя исключать, что в какой-то папочке лежат все песни, которые я когда-либо пел.

— Не нравятся, — согласился я. — Но мои предпочтения