Читать книгу - "Метро 2033. Корни небес - Туллио Аволедо"

У нас был выбор: вернуться на станцию, с которой мы только что отправились, или дойти до следующей. Мы устроили голосование. Кто-то сказал, что взрывы, видимо, прогремели со стороны города, так что мы решили идти вперед. Мы двигались по путям в сторону выхода, освещая путь зажигалками, спичками и факелами, сделанными из газет. Боясь, что возвращение электричества изжарит нас на рельсах.

Мы прошли очень большой участок туннеля, прежде чем увидели линию света вдалеке. Это была та станция.

Мы ожидали, что встретим спасательную команду, а вместо этого увидели на станции десятки перепуганных людей. Некоторые односложно говорили, другие потеряли дар речи, а третьи, наоборот, тараторили бессмысленные предложения, произносили длиннейшие непонятные речи, как сумасшедшие. И в глазах их тоже было сумасшествие…

Один из них дернул меня за руку. У него на голове была ужасная рана. Полностью покрытый белой пылью, он был похож на привидение. Он потащил меня за куртку к выходу, чтобы показать мне что-то. Дойдя, он направил палец на восток.

В римском небе стояла необъятная белая туча в форме гигантского гриба. И тогда мы поняли, что произошло…

Прежде чем продолжать, женщина долго колеблется. Ее голос сух, как пыль.

— Первые дни были самыми худшими. На землю опустилась ужасная тьма, как будто небо накрыло мешком. Пошел снег. Грязный, темный. Мужчины и женщины бродили по улицам, как призраки. Некоторые из них были опасны. Неподалеку оказалась стройка. Мы взяли оттуда тележки и рабочие инструменты. Работая посменно, мужчины начали укреплять станцию. Для обороны у нас также было два пистолета. И нам приходилось их использовать, да.

Мужчинам удалось укрепить это место. Тем временем мы, женщины, обшаривали близлежащие магазины в поисках еды, батареек и бутилированной воды. Когда мы собрали значительные запасы, то замуровали входную дверь и закрылись на нижних этажах станции.

Здесь прохладно.

Почти холодно.

У меня идет пар изо рта.

— Так мы прожили два месяца.

Нас было тридцать девять — двадцать два взрослых и дети, ехавшие на экскурсию.

К сошедшему с рельс поезду была отправлена команда, чтобы забрать оставленных там раненых. Вернувшись, они сказали, что все раненые умерли. И никто не подверг сомнению это утверждение.

Мы забыли о них, и точка.

А к началу третьего месяца у нас закончилась провизия.

Я начинаю бояться продолжения ее рассказа.

— Некоторых вещей нам удалось избежать.

Но они точно происходили. Повсеместно.

Часто.

Знаете, как сказано у того поэта, святой отец? У Данте, в «Божественной комедии»…

«Но злей, чем горе, голод был недугом»…[40]

Голод причиняет больше страданий, чем горе…

Дверца шкафа закрывается.

Лицо женщины оказывается передо мной.

Ее голова опущена.

Слезы текут по ее щекам.

— Среди нас была семья цыган: отец, мать и трое детей. Они собирали милостыню, ходя по вагонам. Ох, как хорошо я их помню… А если и не их, то кого-то, очень на них похожего… В римском метро было столько цыган и нищих…

Они заходили в вагон, и отец — или тот, кто изображал отца, — играл на скрипке или на гармошке, или не играл, а только говорил: «Я беден, у меня на руках трое детей, четверо детей, пятеро детей…», и дети проходили по вагону, прося милостыню. На следующей остановке они выходили, чтобы зайти в соседний вагон. А мать притворялась старой или больной. Я говорю, что она притворялась, я уверена, что она притворялась, потому что, когда она выходила из вагона, ее неуверенная больная походка исчезала как по волшебству, и из старухи она превращалась в ловкую убегающую девчонку.

Я не знаю, были ли это те же самые цыгане…

Как я уже сказала, запасы продуктов закончились в начале третьего месяца.

И тогда произошло… это.

Первым исчез самый младший цыганский ребенок.

Он ушел играть вглубь туннеля.

Больше его никто не видел.

Отец и мать бросались обвинениями, но мы все утверждали, что представления не имеем, куда он делся.

Два дня спустя пропал отец.

А у нас на столе стало появляться мясо.

Котлеты, рубленные ножом и пожаренные на самодельном гриле. Охотники сказали, что они достали это мясо в туннеле и что нам лучше не спрашивать, что это за животное. Но мы-то знали. Мы все знали, что это за мясо…

Женщина поднимает руку, знаком показывая «хватит». Но продолжает говорить.

— Когда мясо закончилось, настал черед женщины.

А потом оставшихся детей.

Умирая, пока мы крепко держали ее, прижав к полу, цыганка прокляла нас.

Она сказала, что после ее детей мы пожрем и своих.

Так и произошло…

На станции Аврелия нет детей…

Руки женщины опускаются на лоб, как будто ее голова стала невыносимо тяжелой.

— Тем, у кого была простая жизнь, легко судить, — шепчет она.

— В последнее время ни у кого ее не было.

Я понимаю, что слишком жестко произнес эти слова.

Голова женщины опущена. Розовая кожа черепа видна сквозь тонкие белые волосы. Я мог бы размозжить эту голову об пол, а потом придавить ногой. Думаю, она была бы мне благодарна.

— Ego te absolve in nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti.[41]

Женщина смотрит на меня снизу вверх, ее глаза закрыты белыми волосами.

— Вы не наложите на меня епитимью, святой отец?

— Нет. В этом нет необходимости.

— Но почему? То, что мы… что я сделала… Вы должны наложить на меня епитимью.

— Наша жизнь — уже достаточная епитимья.

Женщина мотает головой. Все быстрее и быстрее, до исступления. Она кажется безумной.

Я останавливаю ее, схватив за плечи. Потом кладу руки на ее виски. Я чувствую частую пульсацию ее вен.

Я поднимаю ее голову и смотрю ей в глаза.

— Мы все делали ужасные вещи, — говорю я ей.

— Вы не понимаете…

— Церковь прощает. Особенно вещи, которые были сделаны… неизбежно… во время Великой Скорби. Неизбежное зло.

Женщина смотрит на меня, словно не понимая.