Читать книгу - "Карта хаоса - Феликс Х. Пальма"

Перед входом во Дворец была расстелена красная дорожка, вдоль которой стояли толпы зевак. Они кричали и размахивали плакатами, а дюжина полицейских следила за тем, чтобы их энтузиазм не выходил из-под контроля. С самого момента возведения этого грандиозного здания в нем проводились великие дебаты. Там разгорались споры о масштабе вселенной, законах времени или существовании суператома. Все они обросли легендами, а лучшие фразы оппонентов, их ораторские приемы и шутки вошли в повседневную речь.

Орнитоптер обогнул башни Дворца и на какое-то время замер, прежде чем приземлиться на уличную площадку, оцепленную по этому случаю стражами порядка. После работы пауков-чистильщиков дворцовые витражи сверкали, а механические пеликаны успели заглотать весь мусор с тротуаров, и примыкающая ко Дворцу часть города выглядела сейчас настолько безупречно чистой, что страшно было обронить здесь хотя бы соринку. Когда орнитоптер наконец коснулся земли, наряженный в ливрею робот подбежал к нему и открыл дверцы. Прежде чем выйти, Уэллс бросил на Джейн взгляд, в котором соединялись решимость и страх. Она ответила ему ободряющей улыбкой. Толпа взорвалась радостными воплями. Но биолог услышал не только крики своих сторонников, но еще и свист тех, кто поддерживал его оппонента. Уэллс взял жену под руку, и они двинулись за роботом-лакеем по красной ковровой дорожке, посылая рукой приветствия публике. При этом биолог старался выглядеть спокойным, как и положено человеку, уверенному в своем превосходстве над соперником.

Они приблизились к портику, над которым огромными буквами из железа и бронзы было написано: “Наука без религии хрома. А религия без науки слепа” ^[2]. Когда Уэллсы вошли во Дворец, робот довел их по узкой галерее до комнатки за сценой, после чего вознамерился проводить Джейн в ложу для почетных гостей. Пора было прощаться. Джейн подошла к Уэллсу и поправила узел у него на галстуке:

– Успокойся, Берти. У тебя все отлично получится.

– Спасибо, дорогая, – пробормотал он.

Затем оба закрыли глаза и на несколько секунд мягко соприкоснулись лбами, словно таким образом каждый отдавал дань уважения интеллекту другого. Но было в этом еще и что-то очень личное – признание необходимости и важности взаимной поддержки на пути к Знанию. Джейн пристально посмотрела в глаза мужу.

– Удачи тебе, дорогой, – сказала она, а потом произнесла: – “Хаос неумолим”.

– “Хаос неумолим”, – эхом отозвался Уэллс.

Правда, с куда большим удовольствием он произнес бы на прощание лозунг, который был в ходу во времена их родителей: “Мы то, что мы знаем”, – очень верно отражавший устремления этого мира. Но с того момента, как стало известно о неизбежной гибели вселенной, Церковь внедрила другой лозунг, чтобы люди твердо усвоили, что конец близок.

Расставшись с мужем, Джейн последовала за роботом в ложу. Уэллс посмотрел ей вслед и в очередной раз восхитился комбинацией генов, в результате которой явилась на свет эта женщина – миниатюрная и прекрасная, как дрезденская фарфоровая статуэтка. Надо признаться, в свое время он не смог побороть соблазна и, запершись у себя в лаборатории, заглянул в тайну этой самой генной комбинации, хотя и чувствовал, что есть нечто до странности непристойное в попытке превратить свою жену всего лишь в абстрактный набор цифр и формул.

Прежде чем исчезнуть в конце коридора, Джейн обернулась и послала ему последнюю ободряющую улыбку, и биолога вдруг охватило желание поцеловать ее в губы. Но он тут же упрекнул себя за это. Поцелуй? Боже, придет же такое в голову! Поцелуи ушли в далекое прошлое, Церковь Знания давным-давно заклеймила их, объявив непродуктивными и подрывающими основы. Потом, уже после окончания дебатов, нужно будет сесть и спокойно проанализировать свой порыв, уныло подумал Уэллс. Церковь приучала их с младых ногтей анализировать все, включая собственные чувства, а также составлять картограммы внутреннего состояния и блокировать любые эмоции, которые нельзя сделать полезными либо усмирить. Нет, конечно, любовь, страсть или дружба не попали под запрет. Любовь к книгам или страсть к научным исследованиям всячески приветствовались, но только при одном условии: их должен строго контролировать разум. А вот за любовью между лицами противоположного пола полагалось строго присматривать. Каждый может вполне свободно предаваться любви – на самом деле Церковь даже подталкивала молодых к подбору подходящей пары в целях продолжения рода, – но предписывалось ежедневно выделять определенное время на анализ этого чувства. Следовало обдумывать свои тайные побуждения, чертить таблицы их развития, сравнивать с побуждениями партнера и предоставлять регулярные отчеты о зарождении, эволюции и колебаниях чувств приходскому священнику, а уж тот поможет разложить на составные части предательские эмоции и понять их, поскольку только понимание позволяет поставить все явления под контроль. Но, на беду, чувства никогда не встают живыми с анатомического стола, где производится вскрытие. Чем больше человек понимает свои чувства, тем слабее и бледнее они становятся.

Уэллс не переставал восхищаться тем, как Церковь Знания разобралась со столь неудобной проблемой. Вмененная всем обязанность вникать в суть любви стала превосходной вакциной против самой любви. Ведь всякий запрет только возвеличил бы любовь, сделал бы более притягательной, способной толкнуть на бунт, борьбу и даже акты мести. То есть в итоге запрет обернулся бы долгими периодами обскурантизма, способными затормозить прогресс. Ну и что бы тогда с нами со всеми стало? По мнению Уэллса, он никогда не добился бы того, чего добился, если бы позволил чувствам управлять собой. Людям не удалось бы накопить столько знаний – а ведь только знания, надо надеяться, дадут им шанс на спасение. Да, Уэллс не сомневался: разумное обуздание душевных порывов, освобождение от чувств, как за тысячи лет до того человек освободился от инстинктов, – в этом ключ к выживанию. Хотя иногда, глядя на спящую Джейн, он не мог не усомниться в своих убеждениях. Он смотрел на мягкую отрешенность ее прекрасного лица, на беззащитное тело, разом утратившее восхитительную волю, которая вдыхала в тело жизнь, и начинал терять веру в то, что путь к спасению и путь к счастью – это одно и то же.

Он резко тряхнул головой, прогоняя ненужные сейчас мысли, и вошел в крошечную комнатку, где ему предстояло провести последние минуты перед выходом на сцену. Он не стал садиться в кресло и остался стоять в центре. Дверь напротив той, в которую вошел он, вела в амфитеатр. Через нее просачивались рев разгоряченной публики и голос знаменитого ведущего Авраама Фрая. Как раз сейчас Фрай приветствовал представителей власти, почтивших дебаты своим присутствием. Совсем скоро он назовет имя Уэллса, и тот предстанет перед публикой. Уэллс с грустью уставился на стену справа. По другую ее сторону, в соседней комнате, как он знал, находился его противник и, наверное, тоже слушал вопли собравшихся и так же, как Уэллс, старался настроиться на победу.

Тут биолог действительно услышал свое имя, и дверь распахнулась, словно приглашая его покинуть временное убежище. Он сделал глубокий вдох и решительным шагом вышел на заднюю часть сцены. Собравшиеся разразились бурными аплодисментами. Два шара-магнитофона из тех, что заполняли амфитеатр, сорвались с места и теперь кружили у него над головой. Уэллс поднял руки в знак приветствия и одновременно изобразил на лице до невозможности безмятежную улыбку, представляя себе, как она будет выглядеть на коммуникационных экранах в тысячах домов. Потом двинулся к отведенной ему трибуне и положил руки на плоскую поверхность, из которой рос ствол усилителя голоса. Висевший над сценой прожектор сразу залил золотом его щуплую фигуру. В пяти-шести метрах от Уэллса, справа, стояла вторая трибуна, пока еще пустая. Благодаря публику за аплодисменты, биолог постарался рассмотреть зрительные ряды, отделенные от сцены ямой, где механический оркестр наигрывал какую-то знакомую мелодию. “Музыка создает порядок из хаоса”, – вспомнил он слова знаменитого скрипача ^[3], превозносимого Церковью. Он заметил, что в зале мелькают плакаты с его фотографиями и самыми известными изречениями. Он ведь тоже успел породить несколько фраз, которые стали популярными или которым предстояло прославиться в будущем, когда смерть автора отшлифует их до полного блеска. Где-то наверху, на фоне огромного штандарта с восьмиконечной звездой – восемь стрел исходят из одного круга и пересекают второй круг, побольше, – сидела на вращающемся троне королева Виктория. На этом же самом троне она в последнее время и передвигалась. Рядом с ней, на другом, более скромно украшенном, троне восседала кардинал Вайолет Такер, высшее лицо в Церкви Знания. Именно ей и было поручено руководить сегодняшней научной дискуссией. Справа от нее расположилась свита – плотно слепленная гроздь епископов и диаконов с суровыми и кислыми физиономиями. Эти персоны вместе с кардинальшей составляли Комиссию по бюджету. Сухая старуха в черной сутане с золотыми шелковыми пуговицами, золотым же поясом и в золотой шапочке – ибо это был цвет Знания – должна была в самом конце дебатов вынести решение. Уэллс обратил внимание на кубок, который она сжимала в руке. Если слухи не обманывали, в нем содержалась лечебная настойка против рака. Сбоку от сцены находились ложи, предназначенные для представителей власти и прочих известных персон. Среди них биолог отметил французского магната Жюля Верна, а также Клару Шелли, богатую наследницу заводов “Прометей”, считавшихся лидером по производству роботов. Сидели там и члены ученой курии. В ложе для почетных гостей он увидел Джейн. Она беседовала с доктором Плезенс, женой его соперника, красивой женщиной лет сорока. Она, как и Джейн, занимала должность руководителя проекта в лаборатории собственного мужа. В нескольких метрах от Джейн сидели остальные члены команды Уэллса. Все они улыбались ему, стараясь выразить поддержку. Слава богу, мелькнуло у него в голове, что никому не пришло в голову прихватить с собой еще и лабораторных морских свинок.