Читать книгу - "Бледный король - Дэвид Фостер Уоллес"

оно не прогоняет. Более того, он начинал подумывать, что из-за частого повторения фразы из этой речи стал только больше бояться самого страха. Что на самом деле он боится страха перед страхом, будто в бесконечном зале кривых зеркал ужаса, где все отражения нелепые и странные. Иногда он ловил себя на том, что говорит сам с собой о потливости и страхе таким как бы очень быстрым тихим шепотом, совершенно того не сознавая, и теперь всерьез подумывал, что, может, сходит с ума. В телевизоре безумие, как он видел, – это в основном когда люди маниакально хохочут, что теперь казалось ему совершенно непонятным, будто это не только несмешная, но еще и бессмысленная шутка. Воображать смех из-за приступов страха – как воображать, будто он пытается обратиться к кому-то и рассказывает, что с ним происходит, вожатому или школьному психологу, – совершенно невообразимо; ну просто никак.

Старшая школа стала ежедневной пыткой, хоть оценки и пошли в гору – из-за того, что он чаще читал и учился, ведь с ним все было в порядке только в уединении и при полном погружении и концентрации на чем-то другом. Еще он увлекся головоломками с поиском слов или цифрами, в которые погружался с головой. В классе или столовой он постоянно старался не задумываться и не дать страху достичь точки, когда температура начнет расти, а внимание сузится до того, что он будет чувствовать только неуправляемую жару и проступающий на лице и спине пот, а стоило ему почувствовать, как проступает и наливается каплями влага, как страхи взлетали до небес, и дальше он только мог думать о том, как выбраться в туалет, не привлекая внимания. Случалось это редко, но боялся он все время, хотя очень хорошо понимал, что как раз постоянный страх и усилия приступы и заводят. Он называл их «приступами», хотя не приступами откуда-то извне, а скорее из какого-то своего внутреннего закоулка, больного или почти что предательского, – как «сердечный приступ». Точно так же слово «заводиться» стало его внутренним кодовым названием для состояния страха и ужаса, которые могли вызвать прилюдный приступ практически в любой момент.

В школе с постоянной заведенностью и поглощенностью страхом он главным образом боролся, придумывая разные хитрости и тактики на случай, если будет начинаться и грозить совершенно выйти из-под контроля прилюдная потливость. Знать, где все выходы из помещения, куда он зашел, – не хитрость, а просто машинальная привычка, как и знать, сколько до ближайшего выхода и можно ли до него добраться не привлекая внимания. Например, школьная столовая была местом, откуда можно легко уйти и никто особо не заметит. Однако спасение во время приступа в классе даже не обсуждалось. Если он просто встанет и выбежит, как его всегда подмывало в такие моменты, начнутся всяческие дисциплинарные претензии и все, включая его родителей, потребуют объяснений, – плюс когда он вернется на следующий день, все будут знать, что он выбежал, и начнут расспрашивать, из-за чего он психанул, и тогда чистый результат – очень много внимания в классе и страх, что все его замечают и смотрят на него, отчего он опять заведется. Если же он сам поднимет руку и попросится в туалет, это привлечет внимание всех скучающих учеников к тому, кто заговорил, головы повернутся – а там он, вспотевший, обтекающий, со странным видом. Тогда его единственная надежда – что он покажется больным, что люди подумают, будто он заболел или, может, его тошнит. И вот это одна из хитростей – при страхе приступа кашлять или шмыгать и с тревогой щупать горло, чтобы, если все выйдет из-под контроля, можно было надеяться, что люди, может, просто подумают, будто он болеет и мог бы не приходить в школу. Что он не странный, а просто болеет. Так же в обеденный перерыв он притворялся, что ему нехорошо и он не может есть – иногда не ел и сдавал полный поднос, а потом уходил в туалетную кабинку перекусить сэндвичем в пакетике из дома. Так люди были более склонны принять его за больного.

Среди других тактик – сидеть в классе как можно дальше от доски, чтобы большинство находилось перед ним и не нужно было волноваться, что его увидят во время приступа, но это помогало только в классах без плана рассадки [53] и еще могло, наоборот, привести к обратному, кошмарному сценарию, о чем он изо всех сил старался не задумываться. И, естественно, избегать горячих радиаторов, и парт между девочками, и занимать парту в самом конце ряда, чтобы в чрезвычайной ситуации отвернуться от всех, но незаметно, не показавшись странным – он просто переносил ноги из-под парты в проход, скрещивал и наклонялся в ту сторону. Он перестал ездить в школу на велосипеде, потому что от усилий мог разогреться и завестись из-за тревожности еще до начала уроков. Другая хитрость, в начале третьей четверти, – ходить в школу без зимней куртки, чтобы остыть и как бы подморозить нервную систему, что получалось, только когда он уходил из дома последним, иначе у мамы случилась бы истерика, если бы он попробовал уйти без верхней одежды. Еще носить несколько слоев, чтобы снимать их в классе, если чувствовались первые подступы, хотя когда снимать слои одежды, но при этом еще кашляешь и щупаешь горло, это может показаться странным – по его опыту, больные обычно не раздевались. Он в какой-то степени замечал, что худеет, но не знал, насколько. Еще у него выработалась привычка убирать волосы со лба, ее он репетировал перед зеркалом в ванной, чтобы выставить всего лишь подсознательным жестом, хотя на самом деле она задумывалась для того, чтобы в случае приступа втирать пот со лба в волосы – но и тут следовало выдерживать хрупкое равновесие, так как после определенного момента это уже не помогало, ведь если челка намокнет и распадется на жуткие мокрые шипы и пряди, то потливость станет еще очевиднее. А ужасный сценарий, которого он страшился больше всего на свете, – сидеть в конце класса и вдруг испытать такой сокрушительный неуправляемый приступ, что даже учитель заметит с другого конца кабинета, что он промок до нитки и заметно обтекает потом, прервет урок и спросит, все ли с ним хорошо, отчего все повернутся посмотреть на него. В кошмарах на него буквально падал луч прожектора, когда все разворачивались поглядеть, кто там показался учителю больным и/или гадким [54].

В феврале его мать вскользь, полушутя, поинтересовалась о его личной жизни, есть ли