Читать книгу - "Самозванцы - Дмитрий Шидловский"

Он не без усилия над собой выговаривал имя польского короля Сигизмунда на русский лад, хотя еще перед отправкой в экспедицию долго приучивал себя говорить так, как это делали на Руси в шестнадцатом веке.

И тут же, повинуясь мановению руки дьяка, палач начал вращения колеса, вновь заставив историка орать от боли. Когда пыточный инструмент был возвращен в прежнее положение, дознаватель произнес:

— Вор Петька Малахов на той же дыбе пока-шал, что десятник Игорь литовские премудрости сабельного боя знал. Откель?

— Не литовские это приемы, а китайские! — чуть не плача выдохнул Чигирев. — Много боевой премудрости, здесь не ведомой, узнал он, Странствуя в Китайской земле.

Дверь застенка отворилась, и в пыточную, тяжело ступая, опираясь на длинный резной посох, вошел высокий, статный пожилой мужчина, одетый в богато украшенную боярскую одежду. На пальцах незнакомца сверкало множество перстней с крупными драгоценными камнями. Дьяк и палач тут же низко поклонились вошедшему.

— Здрав будь, царь батюшка, — подобострастно произнес дьяк.

Чигирев похолодел. Перед ним был сам Борис Годунов!

Не ответив на приветствие, Годунов уселся в кресло, которое только что занимал дьяк, сумрачно посмотрел на заключенного и произнес:

— Кто этот?

— Писарь Сергей Чигирев, — заискивающе пояснил дьяк. — При писаре боярина Федора состоял. При нем ту грамоту нашли, где Федор себя самозвано царем прозывает. Сказывает он, что сам с доносом к твоим слугам бежать хотел, да не поспел. Сотник, который взял его, сказывает, что сдался он по доброй воле.

— Почто пытаете? — спросил Годунов.

— Прибыл сей вор на Москву восьмого дня и ко двору боярина явился только в день, когда ты Федора под стражу взять повелел, — ответил дьяк. — А людишки романовские сказывают, что товарищ его, с которым они вместе на Москву заявились, аки литовец рубился. Вот и пытаем, не вступил ли боярин в сговор с королем Жигимонтом и не привез ли сей вор ляшскую грамоту.

— Не был Федор в сговоре с Жигимонтом, — небрежно отмахнулся Годунов. — Про то я уж ведаю. Литовскую же рубку мало ль кто ведает? А ты сам откель? — обратился он к Чигиреву.

— Из Сибири мы, — ответил тот. — В Красноярском остроге службу несли. Да порешили на Москву за службою вертаться. Не прогневайся, государь. Не со зла я против тебя встал. Как узнал, что замыслил худое против тебя боярин, в сей же час хотел к людям твоим с доносом бежать, да не поспел.

Годунов внимательно посмотрел на пленника, потом произнес:

— Будет с него. Плетей дайте, чтоб прежде знал, на чью службу идти, да гоните взашей.

Произнеся эти слова, Годунов тяжело поднялся и направился к выходу. И тут историк решился…

Нельзя сказать, что приговор царя его не устраивал. Получив наказание, он вполне мог на законных основаниях покинуть Москву, вернуться к тому месту, где было пробито «окно» в его мир, и таким образом относительно благополучно завершить свое участие в неудавшейся экспедиции. Но сейчас он хотел иного. Прекрасно понимая грозящую ему опасность, историк сказал:

— Прости, великий государь. Дозволь слово молвить.

Годунов обернулся. На лице его отразилось удивление. Дьяк от ужаса, казалось, готов был провалиться сквозь землю. Палач поднял кнут.

— Говори, — нахмурив брови, бросил царь.

— Слышал я в боярских палатах, как человек князей Черкасских, что при боярине Федоре Никитиче состоял, сказывал, будто он — чудом спасшийся царевич Дмитрий Иоаннович, — Сглотнув, произнес Чигирев.

В комнате повисла напряженная тишина. Все взгляды устремились на Годунова. Несколько секунд царь стоял неподвижно, а потом расхохотался. Тут же подобострастно захихикал и дьяк.

— Да ты разумеешь, холоп, что за околесицу несешь? — закончив смеяться, нахмурился Годунов.

— Не околесица это, великий государь! — выкрикнул Чигирев. — Все, как слышал, говорю.

Удар бича снова заставил его скорчиться от боли.

— Потешил ты меня изрядно, — промолвил Годунов. — Ладно, пес с тобой. Живи. Тока про сие услышанное более никому не сказывай. И про грамоту, что у боярина нашел, тоже. В грехе ведовства Федор уличен, за то и кару понесет. А государь на земле, аки господь на небе, един есть. Власть царская от бога дана. Не может ни один хрестьянин о скипетре царском помыслить. Когда люд московский на царство меня звал, долго я решиться не мог, много молился. Но, видать, уж в том Божья воля, и принял я крест сей. А коли кто сам о венце царском помыслит, так то грех величайший, ибо бунт есть супротив самого Господа.

Сказав это, царь собрался было уходить, но Чигирев снова остановил его:

— Если желаешь, вели смертью казнить, великий государь. Но ежели не поведаю того, о чем знаю, сам на себя руки наложу. В Сибири ведуны сказывали, что ждет Московскую землю три неурожайных года. Надобно тебе, великий государь, в закрома хлеба закупить, чтобы в голодные годы цены на него сбить да бунтов не допустить.

Годунов медленно подошел к Чигиреву.

— Ты и впрямь безумен, холоп, — проговорил он. — Ты на дыбе висишь. Я нынче же тебя, вора, помиловал. Ты же осмеливаешься мне сказывать, как государством править.

— Я тебе, великому государю, службу сослужить хочу, — ответил Чигирев. — И коли казнить меня велишь, с радостью от тебя смерть приму. Но когда на страшном суде перед Господом предстану, с чистой душой скажу, что долг перед своим государем исполнил и ничего не утаил. А если же солгу тебе нынче, то пусть еще хоть сто лет проживу. Когда узнает Господь, что правду я от государя своего утаил, то прогневается и в ад на вечные муки низвергнет.

Годунов с минуту, не моргая, смотрел в глаза историку. Тяжел был взгляд монарха, но Чигирев выдержал его.

— Смел ты, — произнес наконец Годунов. — Молви еще, какого ты роду?

— Из посадских я. Чигирев Сергей.

— Быть тебе, Сергей Чигирев, при постельном приказе писарем. Велю я тебе подробнейшую опись всего зерна в государевых закромах составить и постельничему отдать. С тем доложишь, сколько, по твоему разумению, надобно еще хлеба закупить, чтобы в неурожай голода избежать. О том я с постельничего спрошу. А вам, — повернулся он к дьяку, — нынче же его от дыбы отвязать, в бане помыть, накормить, одеть и к постельничему с моим указом отвести.

Отдав такое распоряжение, царь повернулся и вышел из пыточной.

— Ах, велика государева милость, — зацокал языком дьяк, когда в коридоре смолк звук царевых шагов. — Да что ж ты стоишь, Антип. Отвяжи его быстрее. Да бережно, сучий потрох!

Ежась под противным мелким ноябрьским дождиком, Чигирев прошел через Спасские ворота и двинулся к храму Василия Блаженного. Раны, нанесенные ему при следствии, все еще ныли, но историк старался не обращать на них внимания. Сейчас он был одет в теплый кафтан, широкие порты и мягкие кожаные сапоги, доставшиеся ему из царских кладовых. На голове у него красовалась отороченная мехом шапка. Оружие писарю постельничего приказа не полагалось, но Чигирев всё же добился права ходить с боевым ножом внушительных размеров. Нож этот, без сомнения, поверг бы в ужас любого патрульного московского милиционера начала двадцать первого века, но в Москве начала века семнадцатого оружием почему-то не считался. После своих первых успехов в сражениях Чигирев чувствовал себя без оружия каким-то незащищенным.