Читать книгу - "Очаг на башне - Вячеслав Рыбаков"

– Правда, давайте потанцуем, – вдруг тоже как-то застеснявшись, предложил Симагин.

– А ваша жена? – спросила Таня. – Она вас поймет?

– Не знаю, – честно сказал Симагин.

– Скажите, Андрей Андреевич, – она огладила платье на груди и спросила едва слышно: – А я... вам нравлюсь?

– Очень. Вы же видите, Таня.

– Я красивая, да?

– Да.

– Я же совсем молодая.

– Совсем, – ответил Симагин, все больше волнуясь. Это была еще игра – и уже не только игра, и он опять не понимал, что.

– Вы этого еще не знаете, но вы поверьте мне: я очень нежная и добрая девочка.

– Глядя на вас, Таня, – чуть перехваченным голосом сказал Симагин, – в это нельзя не верить.

– Я в вас влюблена по уши.

Он смолчал. Она глубоко вдохнула воздух и отчаянно спросила:

– Вы бы хотели, чтобы я стала еще другой вашей женой?

У него совсем перехватило горло. А она, мягко и жарко сверкая взглядом ему в лицо, спросила еще:

– Не просто до утра, а надолго? Чтобы и я, и она? Нет, не так, простите, – всполошенно прервала она себя и поправилась: – И она, и я?

– А вы бы хотели? – только и смог спросить он, но она, не давая ему ни секунды передышки, сказала просто и просяще, словно это разумелось само собой:

– Господи, да я бы все за это отдала, я же вас люблю. А вы?

То была не игра – волшебство. Юная фея нашла тон с таким пронзительным чутьем, что в ответ нельзя было ни отшутиться, ни сфальшивить. И Симагин, раздираемый сладкой болью соединения, сказал, как говорят иногда в миг тоски или счастья со случайными собеседниками, но почти никогда – с теми, с кем пылесосят квартиру и считают трешки, оставшиеся до зарплаты:

– Я был бы очень горд, Таня... очень... счастлив. И очень бы всех любил. И... очень много мог бы, гораздо больше... – он с силой провел ладонью по щеке, и вдруг улыбнулся беспомощно: – Значит, хотел бы?.. Но только если бы нам всем не приходилось друг другу врать. А это, наверное, невозможно...

Она смотрела на него с восхищением и печалью.

– А жена вас часто не понимает?

– Случается... Наверное, как и я ее.

– Не сердитесь на нее. Пожалуйста.

– Я никогда на нее не сержусь. Не умею. Только очень страшно и все валится из рук.

Она пошла в его руки.

Сквозь неощутимое платье, лишь усиливающее близость наготы, замерцало в его ладони ее тепло. Перед глазами покачивался огромный бант. Он ласково передвинул одну ладонь ей подмышку, а другой осторожно потянул к себе, как бы поворачивая – она поняла, она удивительно понимала его руки: продолжая переступать в танце, изогнулась гибко и в распахнутую ладонь Симагина преданно вошла прохладная выпуклость, увенчанная твердой, набухшей короной. Симагин потерял дыхание, и Ася не сразу смогла произнести то, что хотела – настолько оглушающим оказалось это простое прикосновение.

– Вы не осуждаете меня?

– Я преклоняюсь перед вами.

– Я очень долго не решалась прийти. Но не смогла не прийти. Потому что любить надо только того, кого любишь, правда? Что бы там ни было. Иначе жить незачем.

– Моя жена часто повторяет одну фразу: люблю – это значит, помогаю, пока не сдохну.

– Эту фразу она впервые услышала от вас. Вы просто забыли.

Он хотел спросить: "Откуда вы знаете, Таня?", но спросил:

– Мне можно поцеловать вас?

Она засмеялась тихо, как мама подле засыпающего ребенка, и плотнее вжалась грудью в его ладонь.

– Вам все можно.

– Все?

– Таким, как вы, должно быть можно все. И я жизнь положу, чтобы этому помогать. Чем больше вы сможете, тем лучше будет людям. Всем-всем.

Ослепительной алой молнией касание губ распороло тьму в закрытых глазах. Мир закружился, закачался, как сверкающий колокол. Симагин стал снимать с Аси платье, и без памяти влюбленная девочка, почти не защищаясь, лепетала: "Нет, нет, подождите чуточку...", а он уговаривал шепотом, властно и нежно умолял; глубинно светясь, будто белая яшма в лунном мерцании, Ася упала на колени, помогая раздеться уже ему, прижимаясь лицом, страстно ловя открытыми губами, а потом, прошелестев, развернулись, как почки весной, свежие простыни, и Ася стала маленькой, вся поместившись в его руках, ее можно было лепить, как глину, как воск, и он слепил из нее живой цветок; счастливый цветок расцвел от тепла, раскрылся, и Симагин вольно упал в его трепетную горячую глубину, с гортанным всхлипом Ася выгнулась дугой, раскинув восхищенные, но по-прежнему таинственные лепестки рук и ног – терпкая судорога била его и ее друг о друга долго, долго, и когда, казалось, исступленное двуединство стало вечным, грянул тянущий взрыв, огненная вспышка извергающегося протуберанца; они еще обнимали друг друга, но чувствовали: удаляется... отламывается... гаснет.

– ...Какая ты актриса, – сказал Симагин. Ася тихонько засмеялась и ответила:

– Лиса Патрикеевна. По должности положено.

– Ничего себе по должности, – он озадаченно покрутил головой. – Хорошенькие же у вас там должности... Лиска-Актриска.

Она польщенно сказала:

– Ты сам, между прочим... Казанова. Такое мне нашептывал!

– Правда? – глупо гордясь, спросил Симагин. Она встряхнула головой и задорно продекламировала:

– С неба сыплется снежок! Жить на свете – хорошо!

– Неужели помнишь?

– Самый светлый день, – сказала она его словом, и повторила, чтобы он вспомнил наверняка: – Мне было так светло.

Он вспомнил. Она поняла это по свету в его глазах.

– Расскажи мне мой стих, – попросил он.

– Думаешь – забыла? – она уселась, обняв колени руками, и старательно, как первоклашка, стала читать:

– С неба сыплется снежок,

Жить на свете – хорошо.

Я слепил себе снежок,

А потом слепил ышшо.

– Здорово! восхитился Симагин. – Даже про "ышшо" запомнила!

– Не мешай.

Я снежком в тебя попал,

А другой тебе отдал.

Ты промазала в меня

И сказала: жизнь – фигня.

Я еще снежок скатал

И опять тебе отдал.

Ты отнекиваться стала,

Это что-то означало.

Я нагнулся мало-мало,

Как бы что-нибудь нашел.

Ты стрельнула и попала,

И победно закричала,

Заплясала, и сказала...

Она сделала паузу, стрельнув на Симагина озорным взглядом, и закончила:

– Жить на свете – хорошо.