Читать книгу - "Золотой ключ, или Похождения Буратины - Михаил Харитонов"

Кстати: когда ты дала от нас дёру, Жизнь жизни моей, ты забыла у меня крем для ног и полотенце.

Ах да, как же я забыл-то. Мне же не надо жить. Как тем самым, которым надо было плыть, а не жить. А мне необходимо выполнять задания. Мне надо выступать. Выступать! – вот чего я хотел бы не мочь. Я боюсь, что мне когда-нибудь это понравится по-настоящему – то, что мы делаем на сцене. Артистический темперамент, чувство зала, всё такое. Мечта актёра: самоубийство перед публикой. Кровь-кишки-распидорасило: это всё моё, родное. Выступление – всегда имитация самоубийства, симулякр суицида. Кстати, какой поц это спизднул? Станиславский какой-нибудь, хрен ему в стык? Немирович-Данченко, хрен ему в стык? Антонен блядь Арто, хрен ему в стык, и более того – в уста, из уст в уста, из уст в уста?

О, крик растлеваемой плоти! Бычья морда Минотавра в ночной пасти лабиринта. То смеётся и блещет потным крупом, то – о ужас! – нежно мычит и лижет мне руки кровавым языком, уговаривая бросить всё, даться, бросить меч и поселиться навек в лабиринте. «Так говорил Заратустра», часть четвёртая, перевод Солдатенкова. Не, пизжу: это Белый Андрей, откуда-то из переписки; забыл откуда.

Сегодня у нас выступление. Первый раз в Директории. Жду с нетерпением – блядь, ну какой же позор. Чтобы снова даться, даться Минотавру. Ебать мои хуюшки! – даться, принять, насадиться, а потом выплеснуться сладкими помоями. Публика это любит; публика это жрёт; публика этого хочет. Но хочу и я – вот что страшно, Мальвина, вот что страшно.

Кстати об этом: пора принимать айс. Дозу надо наращивать: крыша едет не спеша, тихо шифером шурша – но без срывов, без надрывов.

Сую в рот первый шарик. Заталкиваю под язык и сильно нажимаю, продавливая в фистулу. Дёргает нерв в челюсти: дозатор опознал вещество и сейчас начнёт его сброс в кровоток. В щадящем режиме, бля, в щадящем режиме, ёпа. О, до чего же полезная вещь, этот айс. Он помогает мне любить тебя с пользой для общества. Любить эту чёрную лазурь в переборах коленчатой тьмы, этот нищенски синий и заплаканный лёд, чёрный и синий, black and blue, я весь black and blue, и с тех самых пор я не пришёл в сознание и никогда не приду.

О! Хорошо пошло. Больно и сладко, всё как мы любим.

Я смотрю на себя в зеркальце. Кровь отливает от щёк, торец мой бледнеет, лунеет, стираются случайные черты. Начинает подрагивать нижняя губа и левое веко. О, левое веко! Как я жалок. Ты б сблевала с меня сейчас, возлюбленная моя, ты бы с меня непрерывно блевала, если бы тебе не было всё равно, есть я или нет меня.

Ничтожество? Ага, я ничтожество! Тряпка? Да, я самая ссаная тряпка из всех ссаных тряпок последнего тысячелетия. Надо взять себя в руки? Но я не вижу никаких причин брать себя в руки. Если кто-нибудь захочет мне в этом помочь – я его съем. Потому что меня – нет. Нет меня и не было.

А что же было – ведь что-то же было? А была – ты, ты, ты, ты, ты и только ты.

Когда мы засыпали вместе, веки твои тяжелели от мака, тихо грезя, прильнув к челу моему. Нежные звоны мне трепетом грудь наполняют. Облаком синим твой лик в душу мою низошёл. Тоже Тракль, «Unterwegs». Это про тебя, про твои волосы. Облаком синим твой лик в душу мою изошёл. Изошёл и изгваздал. Ничего-ничего, ты же знаешь – я готов прожевать песок, на который ты сходила.

Что со мной? Да так. Просто кто-то выключил свет в голове. Просто свет погасил. О, пиздец мне сегодня какой-то.

Ты хоть понимаешь, что мы делаем? Что я делаю на сцене? Я же торгую тобой, Мальвина. Я отдаю тебя на поругание. О, если бы ты понимала, как это страшно. Но ты бы лишь посмеялась. Может быть, даже пошла бы на сцену со мной – ты любишь такое, о да, ты же такое любишь, такенное, да?

О вы там! Кто-нибудь! Раздавите мне яйца, ибо я изнемогаю от любви.