Читать книгу - "Свет мой, зеркальце - Генри Лайон Олди"

Ямщику казалось, что вернулась ночь.

Безумный побег из квартиры, когда двойник подлой уловкой выдернул его в зазеркалье, и безумный побег из квартиры, когда где-то (не в раю ли?!) прозвучал заветный манок — два побега слились в один, но во второй раз шулер передернул карты: ужас подменили наслаждением, а кошмар — страстью. Рассудок то и дело утрачивал возможность мыслить здраво. Приходя в чувство, Ямщик осознавал себя в разных местах города, но знать не знал, как очутился здесь. Не знал? Не хотел знать! Всем его существом завладела жажда движения — полет стрелы к таинственной, но жизненно важной цели.

— Свет мой, зеркальце…

Вот он бежит мимо кондитерской, откуда выходит девочка с коробкой бисквитов, в четыре прыжка, не чувствуя боли в колене, пересекает дорогу — машин нет, лишь поздний велосипедист врезается в Ямщика, проезжает насквозь и катит дальше, к обладминистрации — вот сворачивает налево у районной налоговой инспекции, проваливается в беспамятство, выныривает на площади пяти углов: дальше, дальше, быстрей, он силен, молод, скор на ногу, он успеет. Вечер, летний вечер, реальность отражается в темных окнах домов, в стеклах рекламных щитов, в витринах, ярко освещенных изнутри, в несущихся мимо оконцах автомобилей; реальность бесится, оборачивается джунглями, вынуждает прыгать через ямы, где кипит перловая каша, огибать расщелины, чей мрак настойчиво приглашает заглянуть в гости и остаться навсегда; нельзя полагаться на зрение, обманутое гирляндами огней — пылают балконы, карнизы, вывески! Караул, пожар! — но можно, нужно доверять чутью: вперед, вперед, только вперед.

— Свет мой, зеркальце…

Вот он мчится через сквер Победы, мимо фонтанов, грозно размахивая ортопедической клюкой, вместо того, чтобы опираться на нее; вот навстречу встает громада театра оперы и балета — кубический дракон готов пожрать рыцаря-одиночку, как уже пожрал Щелкунчика, Спящую Красавицу и Корсара, но нет дракону удачи: на перекрестке загорается красный свет, такси тормозит, останавливается, и Ямщик вваливается в салон, забыв открыть дверь. Пассажиру все равно, и водителю все равно — не все равно одному лишь Ямщику, потому что такси едет в нужном направлении, и это быстрее, чем бежать; зеленый свет, машина набирает скорость — центральная площадь, исторический музей, звонница, поворот направо, вверх, к собору, ага, вокзал, нет, на стоянку нам не надо. Ямщик выпадает на ходу, кубарем катится по мостовой, так и не выпустив из рук трость Петра Ильича; играет музыка, да, музыка, он узнает чакону Баха в переложении для контрабаса соло — низкий, густой, чуточку гнусавый звук вибрирует в печенках, теряет философскую задумчивость, набирает нерв, в ритме появляется что-то от лезгинки, характерной для кантора церкви Святого Фомы не более, чем месса си-минор — для абрека Дато Туташхия; впрочем, какая разница, кантор или абрек, если вперед, вперед, только вперед.

— Свет мой, зеркальце…

Вот он на железнодорожном мосту, над путями. Здесь почти нет отражений, и Ямщик несется во тьме, над землей, которая безвидна и пуста. Тьма милостива, доброжелательна, а может, врет, заманивает, точит клыки, но вот он уже в частном секторе — особняки отражаются в окнах соседских особняков, контуры домов и гигантских заборов сплошь в изломах, сколах, трещинах; здесь царство Кощея, за̀мки графов Дракул, здесь все жаждет крови случайного пришельца — дальше, дальше! На последнем издыхании Ямщик режет по диагонали спальный микрорайон: дворы, футбольные ворота, горбатые хребты многоэтажек, кладбище динозавров — что-то ведет его, хранит, бережет для иной, лучшей доли, иначе опрометчивый бегун давно бы погиб лютой смертью. Ямщик, не гони лошадей, нет, приятель, гони, нахлестывай, вперед, только вперед …

— Свет мой, зеркальце…

* * *

Справа и слева, в отдалении, высились стены каньона — смутно узнаваемые дома. Они рябили, распадались на камуфляжные пиксели окон, балконов, шлакоблочных конструкций. В зданиях зияли обширные прорехи. Ну да, спальный район, здесь дворы — не чета центровым: сотни метров пустого пространства. Мелькнуло нагромождение карамели, праздника, живой радуги, смазанной кистью вечера — лесенки, турники, горки. Бирюза, охра, канареечная желтизна, сурик, аквамарин.

Детская площадка?

— Свет мой, зеркальце…

Зов длился. Гремел эхом в ушах, тащил Ямщика на веревке, обещал награду, избавление, все блага мира и беговые коньки в придачу. Ты достиг, сподобился, говорил зов. Ты — любимец фортуны. Каких-то три десятка шагов…

Старик сидел на скамейке. Тщательно отглаженная хлопчатобумажная рубашка: бледно-голубая, в тонкую клетку, с короткими рукавами. Летние брюки, сандалии, полотняная кепка. Несмотря на сумерки, взявшие мир в осаду, старик глядел в книгу. В книгу? В электронный ридер? Нет, в планшет!.. портмоне, блокнот в обложке из искусственной кожи… Зеркало! У него там зеркало! Черный кожвинил обложки, сделанной в виде книжки…

— Свет мой, зеркальце, скажи…

Время зациклилось на этой фразе, на паре бесконечно повторяющихся секунд. Время дарило Ямщику шанс проскользнуть между секундами, бороздками черного диска, реальностью и отражением — успеть, добежать…

Земля встала на дыбы. Злой удар сбил Ямщика с ног, бросил лицом в пыль призрачной, стеклистой травы. Колыхнулся земной студень, готовый расступиться и принять упавшего в себя. Но зов еще звучал: «Свет мой, зеркальце…» — и это придало Ямщику сил. Боль грызла плечо мелкими крысиными зубками, правая рука быстро немела, но он встал — хорошо, почти встал, еще чуть-чуть, и встал бы.

Старик с зеркалом был рядом.

Позади старика мир истончался, распадался и исчезал, уходил в мглистую бесконечность — там больше не было домов, стекол, зеркал, отражений, там был конец зазеркалья, и фигура ничего не подозревающего старца, пенсионера на скамейке, обретала символическое значение: хранитель, последний страж на границе бытия…

— Раскатал губу, да?! На чужое, да?!

Голос судьбы был женский, чтоб не сказать, девичий. Защищаясь, Ямщик вскинул палку, но наследие Петра Ильича мало помогло ему. Второй удар снес палку Ямщику же в лоб. Слезы градом брызнули из глаз, Ямщик застонал и опрокинулся на спину. Его качало, баюкало, приглашало ко сну: долгому, если не вечному.

Одуряюще пахло по̀том: смерть, наверное, только что вернулась с пробежки. Цветы, вспомнил Ямщик. От зомби пахло цветами. Неужели надо умереть, чтобы запах сменился?

— Извини, папик. Nothing personal, only business.

Она стояла над ним, небрежно, как в кино, положив на плечо бейсбольную биту. Она очень нравилась самой себе: хулиганского вида девица с инфантильными «хвостиками», свисающими на манер ушей спаниеля. Розовые шортики в обтяжку, голый живот, кольцо в пупке. Острые грудки выпирают из-под красного топика, дразнят тугими сосками. На топике — изображение ухмыляющейся девицы с «хвостиками», с битой на плече, в шортах и топике с изображением девицы…

У Ямщика закружилась голова.

— Свет мой, зеркальце…