Читать книгу - "Татарский удар - Шамиль Идиатуллин"

Мизия Шагеевна пришла через несколько минут после звонка. И сказала, что мы должны встать и тихо, никому не мешая, перейти в библиотеку. Там вместо столов уже были расставлены парты, много парт, и половина была занята. За ними сидел 1 «Б». И я замахал Арслану, а Арслан замахал мне, но Мизия Шагеевна сказала, чтобы мы вели себя как следует, потому что идет урок. Он не совсем обычный, потому что мы будем заниматься вот таким объединенным классом — весь день и, быть может, все три дня, оставшихся до каникул (мы с Арсланом переглянулись и беззвучно закричали ура). Потому что Людмиле Сергеевне пришлось срочно уехать.

«Б» класс тоже был не полным, у них не хватало человек семи. Сереги Алексеева не было, и Нинки Прокушиной, и Витали Щербы. Я подумал, что опять началась эпидемия гриппа, и даже немного испугался, что могу подцепить вирус и заразить Гальку, когда приду домой. Но в первую же перемену Арслан сказал, что никто не заболел, все просто быстро смотались из Казани, потому что началась война, и русские боятся, что им теперь достанется.

Я сразу сказал, что Арслан дурак, потому что война по-другому начинается: по радио страшный голос говорит, от которого мурашки. И еще Арслан дурак, потому что как может русским достаться, если мы все в России, и какая эта Элина русская.

А Арслан закричал, что я сам дебил, раз ничего не понимаю, как маленький, и что он совсем со мной тогда разговаривать не будет. И на самом деле ушел, сел за свою парту и смотрел там на меня как сыч. Это птица такая, я в книге видел: она на всех как-то изнутри головы смотрит, жутко и сердито. Меня папа сычом обзывает, когда я злюсь, что он не позволил мне в компьютер поиграть.

Подумаешь, я тоже мог как сыч сидеть — да хоть как птеродактиль, это даже интереснее. И девчонки пугаются. Но я просто вышел в коридор, подождал, когда перед самым звонком появится Мизия Шагеевна, и спросил у нее, почему все сразу уехали от нас.

Мизия Шагеевна хотела что-то сказать не по правде, я прямо увидел это по ее лицу. А потом она почему-то передумала и наклонилась ко мне так, что я почувствовал, как она пахнет — чем-то очень приятным и холодненьким, как мороженое из детского кафе, только лучше. Она взяла меня теплыми пальцами за щеки и сказала:

— Нурик. Миленький мой. Они не от нас уехали, они от страха уехали. Испугались, что у нас может стать плохо, — и уехали.

Я спросил:

— А у нас правда будет плохо?

Мизия Шагеевна провела рукой по моей голове, будто я маленький. А меня папа как раз в субботу перед бассейном коротко постриг, так что волосы короткие были и колючие, и ее теплым пальцам, наверное, щекотно стало. Но она не улыбнулась, а помолчала и потом очень серьезно спросила:

— Ну, мы же постараемся, чтобы было хорошо? — Я пожал плечами, потому что не знал, как это мы можем сделать, чтобы всем было хорошо и чтобы никто не уезжал из дому только потому, что чего-то испугался.

А Мизия Шагеевна сказала:

— А первым делом мы должны хорошо учиться. Сейчас звонок прозвенит. Пойдем в класс, ладно?

Я хотел спросить про войну — правда это или нет, а потом подумал, что тогда Мизия Шагеевна совсем расстроится, и не стал спрашивать.

Мы пошли в класс, и весь урок я сидел тихо и не тянул руку как обычно, хотя «Сказку о мертвой царевне» я прочитал и она мне очень понравилась: страшная, как фильмы, которые папа иногда смотрит, когда меня спать отправляет (а мама не смотрит — она однажды сказала папе: «Айрат, тебе что, в жизни страхов мало?», а папа ответил: «Нет, конечно, я же с тобой живу», а мама зарычала, как тигрица, и стала бить папу диванной подушкой по голове). Я сидел и думал о том, как я бы уехал из дому. Бросил бы нашу квартиру, книги наши, потому что их так много, что с собой не увезти, двухэтажную кровать, игрушки почти все, наверное. И не знал бы, когда вернусь обратно, потому что чего-то боялся. Я в жизни, наверно, очень сильно ничего не боялся, даже уколов, когда в больнице с воспалением легких лежал, — разве что поначалу, а потом почти привык, хотя больно было. Но даже если бы мне грозили каждый час огромным больнючим уколом или переломом руки, как два года назад, я бы все равно не бросил свой дом. А Леха с Элинкой бросили. Не сами, а их родители. Но они боялись и за себя, и за детей. Я попытался представить себе страх, который мог прогнать их. И вот тут мне стало страшно. Страшно от того, что взрослые люди могут чего-то так сильно бояться.

Дома я спросил об этом у мамы, а она обняла меня крепко-крепко, а потом, через пять минут, наверное (я терпеливо переждал обнимание), попросила меня не думать о печальных вещах, от которых только сильнее расстраиваешься, а пользы от этого все равно никогда не бывает.

Вечером я дождался прихода папы. Он пришел очень поздно, мама меня уже гнала спать. Но я объяснил, что мне необходимо дождаться папу, — и она согласилась. Я спросил у папы про такой страх. Но он тоже мне ничего не смог объяснить, хотя обычно все хорошо объясняет — даже слишком хорошо, так что я устаю слушать, и он злится. А в этот раз я только понял, что страх живет внутри человека. Это как часть его организма, как сердце или рука, но не такая послушная. И иногда можно с ним справляться, как с непослушной ногой, когда ее отсидишь, а потом потихонечку разомнешь — и она снова действует как тебе надо. А иногда страх разливается по всему телу и отравляет его, как желчь у той круглой японской рыбы, которую недавно по телевизору показывали. Это как яд, только человек от него не умирает, а делается немного другим и хочет жить по-другому и в другом месте. Потому что, как в игре, видит везде врагов.

— Синих татаров, — так, Нурик?.. А главное скотство, — помолчав, сказал папа свирепым голосом, — что есть у нас любители, которых хлебом не корми, дай народ попугать — чтоб до поноса, до инфаркта и до погромов.

Это я совсем не понял, но тут папа все равно замолчал, странно посмотрел на меня, поцеловал в щеку и велел идти спать. И я пошел, хотя на мой вопрос он так толком и не ответил — а сам учил, что не отвечать на вопросы невежливо.

В постели я вдруг вспомнил, что не увидел Лехин диск. Ну и ладно, подумал я, я еще тысячи их увижу, ведь теперь я знаю, что они бывают. А потом я вдруг заплакал. Не из-за диска. На фиг он мне нужен без Лехи. Я ведь когда корабль для Дана строил, потихоньку представлял себе, что в гости к Лехе приду или он ко мне придет, и мы будем разговаривать обо всем и, быть может, подружимся. Не обязательно, конечно, — но вдруг. А потом каникулы начнутся, и мы вместе купаться пойдем, когда вода в Казанке нагреется, или на Лебяжье озеро поедем. А теперь, где Леха, никто не знает. И корабля моего он так и не увидел. А ведь у меня корабль наверняка лучше получился, чем у Лехи.

Тут я подумал, что Леха так же и про свою ерундовую поделку думает. А значит, обязательно вернется. Скоро. И Элинка вернется, потому что она должна нас судить. И Вадя с Димоном, и Серега с Нинкой, и даже Людмила Сергеевна, хотя она вредная училка — я слышал, как она сказала, что достоинства «А» класса (это нашего, значит) и его наставницы (Мизии Шагеевны то есть) заметно преувеличены. Пусть говорит что хочет. Когда вернется. Лишь бы они вернулись. Все. Скорее.