Читать книгу - "Дом - Оксана Геннадьевна Бутузова"

Он трогает губу, на которой я замечаю запекшуюся кровь.

— Ну и?.. — не выдерживает Саша.

— Заработал десять копеек. Вот, купил, — кровавый сгусток на Вениных губах расплывается. — Ох!

Ему больно улыбаться. Тогда он просто протягивает нам свой камень.

— И это все? — я приподнимаюсь. У меня в голове не укладывается, что обыкновенный булыжник может стоить десять копеек.

— Да это ж как раз то, что ты хотела.

Я осторожно протягиваю руку. Мало ли чего я хотела… На ощупь что-то мягкое, хотя и холодное. Здесь все холодное.

— Это хлеб, — громко выдыхает Веня. — Ты все время твердила о хлебе. Вот и поешь с супом.

— Я твердила? Не помню, — говорю разочарованно, но тут вмешивается Саша.

— Она бредила, неужели не ясно? А ты, вместо того чтобы купить то, что нам ДЕЙСТВИТЕЛЬНО нужно, пускаешь деньги на ветер! Нам с таким трудом они достаются, а ты!.. — он даже забыл о недавнем недомогании.

— Хлеб придаст вам силы. Я попробовал кусочек по дороге и, поверьте, остаток пути прошел с совершенно другим настроением, — признается Веня снова и протягивает мне хлеб: — Попробуй!

— Мы съедим его за пять минут и тут же забудем, что съели, — снова набрасывается на него Александр.

Мужчины ссорятся. Я думала, что они, как всегда, понарошку, чтобы подраться и разогреться, но рукоприкладство не начиналось, а вместо этого соперники перешли на крик.

— Десять копеек — это целая доска для нашего дома! — сокрушается Саша.

— В этой берлоге и так все завалено досками, а еды ни одного кусочка! Надо же не только о внешнем утеплении думать, но и о внутреннем!

Я уже поняла, что это всерьез, и отчего-то почувствовала нестерпимый голод. Мне вдруг безумно, до судорог, захотелось вырвать у Вени злополучный хлеб и сжевать у них на глазах. Тогда исчезнет предмет их размолвок. Я протянула руку. Но в этот момент Веня дернулся и подался к выходу.

— Ах так? Значит, кроме досок вы ничего не признаете? Ничего человеческого? Вы такие же бесчувственные и прямолинейные, как они!

— А ты такой же черствый, как твой хлеб! — ответил Саша.

— Но он мягкий, — возразила я.

— Да нет уже никакого хлеба! — Веня с размаху запустил ломоть на дорогу и сам последовал за ним. — И меня тоже нет!

Он сдернул с себя кофту и сандалии и зашвырнул нам в шалаш, развернулся и пошел. До нас доносился лишь резкий и частый хруст его шагов, который постепенно стихал.

— Уйти из дома! Зимой! — закричала я, но не Вене, а скорее себе. — Бросить все! Бросить заработанный хлеб. И это из-за одного только слова!

Крича, я пробиралась к выходу. Впереди на дороге все еще маячил Венин хлеб, похожий на комок земли, растопивший на снегу небольшую лунку.

— Не лезь! Я сам верну, — Саша отстранил меня и выбрался из шалаша первым. Что он хочет вернуть: хлеб или Веню? Он сначала подобрал хлеб, аккуратно бросил его мне прямо в руки и пошел догонять Вениамина.

Они вернулись лишь ночью. Промерзшие до костей, измотанные, но, кажется, обо всем договорившиеся.

Я ждала, не притрагиваясь ни к похлебке, ни тем более к хлебу. Есть начали вместе. Кусок оказался довольно большим, так что каждому хватило, чтобы ощутить вкус настоящей пищи. Я даже не знаю, с чем сравнить мои ощущения. Одно могу сказать: после хлеба эти слипшиеся помои в миске — не еда вовсе. Снег и то вкуснее. А хлеб!.. Я дожевываю последние крошки. Желудок в благодарность урчит. Он хочет еще, и мне приходится обещать ему, что скоро он будет получать хлеба вдоволь, столько, сколько в него влезет. А пока спать. Заснуть до весны и не беспокоить ни один орган, ни одну клетку организма своими желаниями.

Я лежу под колючим снежным одеялом, под грудой ледяных веток и досок. Этот проклятый дом ни черта не греет. Прямо над головой огромная щель, образовавшаяся от несомкнутых прутьев и разъехавшихся досок. В нее видно небо. Черная бездонная яма, выкопанная кем-то вверх. Слишком не похоже на весну. Оживляю панораму разноцветными бабочками и стрекозами, мечущимися на фоне непроходимой вечности. Но снег сбивает их с пути. Он уже распугал всех моих насекомых, осталась одна капустница, которая, как и я, не захотела умирать зимой, а все порхает среди снежинок, трепеща белыми тонкими крыльями. Наверное, она приняла их за подруг и старается не отставать. Под напором ветра снежинки вверх — и она вверх. Они чуть осядут — и она опускается уже до самого края щели. И продолжает танцевать в воздухе, уворачиваясь от белого пуха. Слипшиеся хлопья норовят сбить ее, и бабочке становится все труднее противостоять их напору. Снег валит густо, уже почти покрывая мою щель обозрения. Мне ничего не видно. Кажется, на помощь капустнице летят другие бабочки, более яркие и праздничные. У меня перед глазами плывут разноцветные пятна их крыльев. Я хочу сказать им, чтоб они помогли той, белой от холода, но не успеваю, потому что сама лечу в глубокую безвременную яму…

Огонь и вода

Я уже не знаю, существуют ли такие понятия, как руки, ноги, голова и прочее, различаются ли в моем организме части или это уже одно отмороженное целое, скукоженное и бесчувственное? Но, видимо, различаются, потому что я сумела приподнять голову на непривычно возбужденный голос Вениамина. Возможно, он вернулся из города. Он — единственный из нас, кто мог ходить и кто продолжал пульсировать по дороге от одного пункта до другого, пока мы корчились в шалаше.

— Что? Что ты узнал? Уже весна? — встрепенулся и Саша.

— Нет, не весна. Кое-что другое.

Он начинает рассказывать. Говорит взахлеб, усиленно жестикулируя, наверное, чтобы согреться. Я напрягаю слух, но до сознания долетают лишь отдельные фразы. Пробую восстановить общую картину самостоятельно… Итак, в городе бунт. Взбунтовались самые нищие, голые, обездоленные, не сумевшие за лето и осень поднять свой индекс на уровень, пригодный для переживания суровых зимних условий. Они пошли на крайние меры и ночью растащили по доскам забор. Тот самый, что огораживал торжище от посторонних вороватых глаз и под который потоками стекались люди, обезумевшие от потери дома. Правда, зимой, как заметил Веня, забор часто пустовал. Бездомные морозов не дождались, а остальные поприлипали к своим участкам в надежде, что те их согреют. Вот они-то и не выдержали. Прутья и ветхое тряпье не спасало от стужи, а забор стоял без дела, дразня бедняков отличным крепким стройматериалом.