Читать книгу - "Мерзейшая мощь - Клайв Стейплз Льюис"

Уизер ответил:

— Мне кажется, м-р Стэддок, мы с вами уже беседовали о том, что гибкость — основа нашей институтской жизни. Пока вы не научитесь воспринимать свое дело, как э-э-э… служение, а не службу, я бы вам не советовал работать с нами. Вряд ли я уговорил бы совет создать специально для вас какой-то… э-э-э… пост, на котором вы бы трудились от сих и до сих. Разрешите на этом закончить, м-р Стэддок. Как я уже вам говорил, мы — единая семья, более того — единая личность. У нас речи быть не может о том, чтобы кому-то, простите, услужить, не считаясь с другими. (Я вас не перебивал!..) Вам надо многому научиться, да, да! Мы не сработаемся с человеком, который настаивает на своих правах. Это, видите ли, он делать будет, это — не будет!.. С другой стороны, я бы очень вам советовал не лезть, если вас не просят. Почему вас трогают пересуды? Научитесь сосредоточенности. Научитесь щедрости, я бы сказал — широте. Если вы сумеете избежать и разбросанности, и крохоборства… Надеюсь, вы сами понимаете, что до сих пор не произвели приятного впечатления. Нет, м-р Стэддок, дискутировать мы не будем. Я чрезвычайно занят. Я не трачу времени на разговоры. Всего вам доброго, м-р Стэддок, всего доброго. Помните, что я сказал. Стараюсь для вас, как могу. До свидания.

Марку пришлось тешить себя тем, что, не будь он женат, он бы и минуты не стал терпеть этих оскорблений. Таким образом он свалил вину на Джейн и мог спокойно думать, что бы он ответил, если бы не она… а, может, еще и ответит при случае. Немного успокоившись, он пошел в столовую и увидел, что награда за послушание не заставила себя долго ждать. Фея позвала его к себе.

— Ничего еще не накатал? — спросила она.

— Нет, — ответил он. — Я ведь только сейчас твердо решил остаться. На ваши материалы я взгляну после обеда… хотя, правду сказать, еще толком не понял, чем должен здесь заниматься.

— Мы люди гибкие, сынок, — утешила его мисс Хардкастл. — И не поймешь. Ты делай, что велят, а к старику не лезь.

В течение следующих дней набирали разгон несколько событий, которые сыграли потом большую роль.

Туман, окутавший и Эджстоу, и Беллбэри, становился все плотнее. В Эджстоу говорили, что он «идет от реки», но на самом деле он покрыл всю середину Англии. Дошло до того, что можно было писать на покрытых влагой столах; работали все при свете. Никто уже не видел, что происходит на месте леса, там только клацало, лязгало, громыхало, и раздавалась грубая брань.

Оно и к лучшему, что туман скрыл непотребство, ибо за рекой творилось черт знает что. Институт все крепче стискивал город. Река, еще недавно отливавшая бутылочным, янтарным и серебряным цветом, уже не играла камышами и не ласкала красноватые корни деревьев, а текла тяжелым свинцом, который иногда украшали радужные разводы нефти, и плыли по ней клочки газет, щепки и окурки. Потом враг перешел реку — институт закупил земли на левом, восточном берегу. Представители ГНИИЛИ, лорд Фиверстоун и некто Фрост, сразу сообщили Бэзби, что русло вообще отведут, и реки в городе не будет. Сведения, конечно, были строго конфиденциальными, но пришлось немедленно уточнить, где же кончаются земли колледжа. У казначея отвисла челюсть, когда он узнал, что институт подступит к самым стенам; и он отказал. Тогда он и услышал впервые, что землю могут реквизировать; сейчас институт ее купит и хорошо заплатит, а позже он просто ее отберет, цена же будет номинальной. Отношения Бэзби с Фиверстоуном менялись во время беседы прямо на глазах. Когда Бэзби созвал совет и постарался изложить все помягче, он сам удивился, сколько ненависти хлынуло на него. Тщетно напоминал он, что те, кто его сейчас ругает, сами голосовали за продажу леса; но и они тщетно ругали его. Колледж оказался в ловушке. На сей раз он продал узкую полоску земли, самый берег, до откоса. Через двадцать четыре часа ГНИИЛИ сравнял землю: целый день рабочие таскали через реку, по доскам, какие-то грузы, и накидали столько, что пустая глазница окна Марии Генриетты оказалась закрытой до половины.

В эти дни многие прогрессисты перешли к оппозиции; те же, кто не сдался, сплотились крепче перед лицом всеобщей враждебности. Университет воспринимал теперь брэктонцев, как единое целое, и обвинял только их за сговор с институтом. Это было несправедливо, многие в других колледжах поддерживали институт в свое время, но никто не желал теперь об этом вспоминать. Бэзби спешил поделиться тем, что вывел из беседы: «Если бы мы отказались, это бы ничего не изменило», но никто ему не верил, и ненависть к колледжу росла. Студенты не ходили на лекции его сотрудников. Бэзби и даже ни в чем неповинного ректора публично оскорбляли.

Город, не особенно любивший университетских, на сей раз волновался вместе с ними. О безобразиях под окнами Брэктона и в Лондоне, и даже в Эджстоу почти не писали, но на этом дело не кончилось. Кто-то на кого-то напал на улице; кто-то с кем-то подрался в кабаке. То и дело поступали жалобы на институтских рабочих — и попадали в корзину. Очевидцы печальных сцен с удивлением читали в «Эджстоу телеграф», что новый институт благополучно осваивается в городе и налаживает отношения с жителями. Те, кто сам ничего не видел, верили газете и говорили, что все это — сплетни. Увидев, они в свою очередь писали письма, но их не печатали.

Однако, если в стычках можно было сомневаться, толчею видели все. Мест в гостиницах не было, никто не мог выпить с другом в баре и даже протиснуться в магазин (вероятно, у пришельцев денег хватало). Перед всеми кинотеатрами стояли очереди; в автобус нельзя было влезть, тихие дома на тихих улицах тряслись от бесконечного потока грузовых машин. До сих пор в таком небольшом городке даже люди из соседних местечек казались чужими; теперь же повсюду мелькали незнакомые, довольно противные лица, стоял дикий шум, кто-то пел, кто-то вопил, кто-то ругался на северном наречии, а то и по-валлийски или по-ирландски. «Добром это не кончится», — говорили жители, а позже: «Так и кажется, что они хотят заварухи». Никто не запомнил, когда и кем было высказано это мнение, а также другое: «Нужно больше полицейских». Только тогда газета очнулась. Появилась робкая заметка о том, что местная полиция не в силах справиться с новыми условиями.

Джейн всего этого не замечала. Она томилась. Может быть, думала она, Марк позовет ее к себе; может быть, он бросит «это» и вернется к ней; а, может, надо уехать в Сент-Энн, к Деннистоунам. Сны продолжались, но Деннистоун оказался прав: стало легче, когда она начала воспринимать их как «новости». Иначе бы она просто не выдержала. Один сон все время повторялся: она лежит в своей кровати, а кто-то у ее изголовья смотрит на нее и что-то записывает. Запишет — и снова сидит тихо, словно доктор. Она изучила его лицо — пенсне, четкие черты, остроконечную бородку. Конечно, и он ее изучил, он ведь специально изучал ее. Когда это случилось в первый раз, Джейн не стала писать Деннистоунам; и во второй откладывала до ночи, надеясь, что, не получая писем, они сами приедут к ней. Ей хотелось утешения, но никак не хотелось встречаться с их хозяином и к кому-то присоединяться.

Марк тем временем трудился над оправданием Алькасана. До сих пор он никогда не видел полицейского досье, и ему было трудно в нем разобраться. Фея об этом догадалась, как он ни притворялся, и сказала: «Сведу-ка я тебя с капитаном». Вот так и получилось, что Марк стал работать бок о бок с ее помощником, капитаном О'Хара, красивым седым человеком, сразу сообщившим ему, что он — хорошего рода и владеет поместьем в Кэстморт. В тайнах досье Марк так и не разобрался, но признаваться в этом не хотел, и факты, в сущности, подбирал О'Хара, а сам он только писал. Стараясь как можно лучше скрыть свое неведенье, Марк не мог уже говорить о том, что он — не журналист. Писал он и впрямь хорошо (это способствовало его научной карьере гораздо больше, чем он думал), и статьи ему удавались. Печатали их там, куда бы он никогда не получил доступа под своей подписью — в газетах, которые читают миллионы людей. Что ни говори, это было ему приятно.