Читать книгу - "Вечность во временное пользование - Инна Шульженко"

Он наклонился к её уху и стал быстро объяснять, стараясь почти касаться, но не касаться губами её кожи:

– Правила, как на ринге: девяносто минут, два одинаковых листа у каждого графика, одинаковый набор маркеров. Победителя выбирают по ору публики, для этого есть пара судей.

– Как – «по ору публики»?

– Натурально: децибелы измеряются. Так что если вам кто-то из них понравился, кричите как можно громче!

Она засмеялась, откинув шею и блеснув влажными белыми зубами.

– Уж я постараюсь!

– Выбрали?

– Я всегда сразу знаю свой выбор, – ответила она.

Виски понимающе поднял брови и иронично покивал.

– А вы разве нет? – зеркально отразила она и брови, и иронию.

– И я… Да, обычно сразу, – согласился он и поцеловал эту шею за ухом.

Они не стали тратить время, тем более что выбрала она фаворита, на которого изначально ставил Виски. Пробившись к выходу, сели в машину и уехали, раскрыв до упора окна для ветра, который ощутимо, как шёлковый шарф Айседоры Дункан, обвивал их шеи и головы, перемешивал волосы и дыхания, дымы сигарет, голоса и молчание, превращая в любовников Магритта.

Полинезийская жара ночью встала и ушла в Сену, не оглядываясь, туманом поплыла впадать в Ла-Манш. Воспрянувший город тут же заполнился счастливыми людьми: можно было дышать, идти, смеяться. Есть еду! Так радостно горели фонари! Улицы, набережные, все террасы кафе и ресторанов принимали оживших прихорошившихся посетителей, бодро гремели ножи и вилки, звенели бокалы с вином и водой. Неясные всполохи на востоке и внезапные порывы сильнейшего ветра обещали ночную грозу.

Возбуждённые от радости люди крутили головами и втягивали ноздрями пронизанный озоном воздух, как собаки или лошади. После изнеможения часов дневного пекла теперь хотелось что-то срочно сделать, куда-то бежать, разрешить какие-то важные, давно мучительные вопросы, принадлежать кому-то без психологического торга или от кого-то освободиться без прощальных упрёков. Женщины преувеличенно хохотали, мужчины преувеличенно иронизировали.

Люди жадно искали в толпах друг друга и многие находили.

20:47

Последние минуты перед первой в году грозой. В доме на срединном этаже окно распахнуто в обе створы в распор. В окне темно. Эта темнота клубится оттуда, как запах, как туман над водой, выплывает прямо в сумрак снаружи и смешивается с ним. В ней – в темноте и в нём – в сумраке есть человеческая гроза. В темноте этой комнаты тихо, но она не пуста. Так бывает тихо, когда пластинка уже кончилась, а любовь ещё нет. Любовникам приходится сдерживать себя, как угодно – но кричать-то нельзя, нельзя издать ни звука: окно ведь открыто!

Сейчас две этих темноты (и две этих тишины) – предгрозовая, уже раскатистая, и любовная – встретятся.

Ветер, клочья облаков и длинные контрастные полосы туч, суховеи лепестков, сорванных с цветения по скверам деревьев, кружатся, движутся, под ветром летят розовой позёмкой, заметают чёрную брусчатку, покрывают серый асфальт.

Волна влажной прохлады прокатывается по низу города: по спешащим пешеходам без зонтов, по старикам с собаками, по растопыренным красным крыльям террас многолюдных кафе. Они, словно курицы, прикрыли, подгребли под себя посетителей-птенцов – круглых пьяниц, как яйцо в подставке, ровно сидящих в креслах на улицах.

Взметаются салфетки со столиков, официанты в белых рубашках размахивают руками, пытаясь поймать их – получается, будто приветственно машут грозе: глубоким тучам, суховеям, ветру, высоте…

По пустой, пропетой, словно голосом молодого контратенора, сквозной улице проносится сияющий длинный белый автобус, прекрасный, как фетиш для фетишиста. Водитель – чернокожий парень с дредами, собранными в низко сползшую чёрную корону на затылке, танцует за круглым, метрового диаметра рулём, ему тоже нравится гроза…

Столик с моим бокалом наклоняется, отвлекая от роли самописца, в последний момент ловлю вино. Наша терраса общим вдохом втягивает воздух: небеса разверзаются, ливень рушится на матерчатые крылышки нашей курицы всем весом потемневшего неба.

И одновременно белая рука из темноты беззвучной комнаты на срединном этаже с грохотом закрывает белые ставни: лето в Париже началось.

Пусть и не навсегда.