Читать книгу - "Ревущая Тьма - Кристофер Руоккио"

Я не мог связаться с кораблями без передатчика. Не мог вызвать шаттл. У меня не было даже карты этого города-лабиринта. И где я потерял передатчик?

– Марло, дурья твоя башка, он остался в шинели, – пробормотал я себе под нос, засовывая руки в карманы и ежась от каждого порыва ветра. – А шинель валяется на веранде, среди мертвых деймонов, и сколько их – одной Земле известно.

День не задался. Нервное возбуждение после короткого сражения с Крашеным сошло на нет, уступив место неутолимому, как я уже говорил, сожалению. По крайней мере, у меня были с собой деньги. Можно было найти голографическую будку и просигналить оттуда кораблям.

Вероятно, в черном жакете-тунике полуармейского покроя с воротником-стойкой, сапогах с голенищами, с поясом-щитом и джаддианским мечом я выглядел весьма причудливо. Хотя мой дом и Делос остались далеко позади, я так и не преодолел привычку наряжаться в черное.

«И что из этого вышло?» – сказал голосом отца мой внутренний критик.

Выпрыгнув из передвижного кабинета Крашеного, я ударился о леса коленом и теперь терзался приступами острой боли. Онемение почти прошло, и каждый шаг давался мне непросто. Люди, с удивлением поглазев на меня, отворачивались. Одна мамаша с детьми даже перешла на другую сторону улицы, чтобы оказаться от меня подальше. Я свернул в проулок и попробовал осмотреть себя в отражении на корпусе шаттла, использованного как фундамент массивной постройки из грузовых контейнеров. Увидел какое-то пятно, и ничего больше.

Неподалеку я нашел бочку для сбора дождевой воды. Наполнялась она из высоко расположенного сточного желоба. Всмотревшись в темную гладь, я увидел на лице кровь – почти черную в отблесках вечернего солнца. Не моя. Не знаю, сколько я простоял, склонившись над отражением, с трудом узнавая себя в этом молодом человеке. Когда я успел так намаяться? Нет, время еще не проложило аккуратных канавок на моем лице, не посеребрило волосы, но в глазах таилось нечто усталое и истертое, как древний пергамент. Как будто из дождевой бочки на меня смотрел не сам Адриан Марло, а его портрет.

– Соберись, – выдохнул я, зачерпнув воду ладонями.

Ополоснув лицо и шею, я подождал немного. Когда рябь утихла, на меня снова посмотрела моя бледная тень. Совсем не тот образ, который укоренился в памяти, – молодой, иронично усмехающийся.

– Ты жив. Ты жив, – шептал я.

Даже намоченные волосы никак меня не слушались. Я бы предпочел не видеть себя таким. С моего лица на меня смотрели глаза Гиллиама, Уванари, Борделона, Крашеного. Чужие глаза.

«Горе – глубокая вода», – прозвучали в уме слова Гибсона, и почудилось, что он стоит у меня за спиной. Афоризм схоласта был предостережением, напоминанием о том, что сильные эмоции разрушительны.

«Я умею плавать», – заносчиво подумал я.

«Никто не умеет, – возразил Гибсон, возразил Адр. – Гармонично сонастроенный разум не борется с эмоциями, а дрейфует вместе с ними. Принимает свои чувства и вбирает их в себя. Разум – руководитель, а не подчиненный».

Мне было лет восемь, когда я это услышал.

Это случилось после смерти бабушки. Нарушив запрет отца, мы с братом Криспином прокрались в порфировую палату^[2], где тело бабушки по традиции должно было пролежать три дня после того, как хирурги удалили мозг, глаза и сердце. Затем его ожидала отправка в крематорий. Часовым был сэр Робан. Он хотел нас прогнать, но я не послушался. Глаза бабушки закрывала черная, чернее космоса, повязка. Мне предстояло нести сосуд с ее глазами во время погребальной процессии. Я хотел увидеть, убедиться, что бабушка в самом деле мертва.

Гибсон нас поймал. Криспин был слишком маленьким, чтобы растрогаться или внять наставлениям, а вот меня старый, похожий на льва схоласт отвел в сторонку.

– Грустить не стыдно, – привычным серьезным тоном сказал он. – Не стыдно сердиться, испытывать страх, отвращение и другие эмоции. Но нельзя им уступать, ясно?

Я кивнул, утирая слезы, а он продолжил:

– Грусть – бездонный океан, в глубинах которого невозможно дышать. Ты можешь дрейфовать на волнах, можешь немного проплыть, но будь осторожен. В горести можно утонуть. Горе – глубокая вода. Повтори.

То, с каким ударением он произнес «повтори», дало мне понять, что это наставление. Заговор от тяжелых мыслей на черный день.

Я не собирался быть хнычущим сопляком, подавленным первой встречей со смертью. Уроки – занятная штука. Глупый ученик считает, что любое усвоенное им утверждение становится непреложным фактом. Дважды два – всегда четыре, независимо от обстоятельств. Но никто не может быть в этом уверен, как не был уверен Оруэлл^[3]. Истинный урок требует от ученика не просто усваивать, а раз за разом применять знания. Таким образом знание становится нашей неотъемлемой частью, возвышает нас над животными и машинами. Вот почему лучшие учителя сами никогда не перестают учиться, а лучшие ученики никогда не считают себя абсолютно образованными.

Я довольно долго не вспоминал об этом уроке Гибсона, но теперь выпрямился и расправил плечи, как ни тяжела была ноша, вобравшая горе, сожаление и самоуничижение. Гибсон всегда со мной, и порой я гляжу на себя его глазами, лишь в эти мгновения понимая, кто я есть на самом деле.

* * *

– Что с остальными? – спросил я. – Вернулись?

Задержка связи с высокоорбитальным передатчиком была меньше секунды, поэтому я почти сразу услышал ответ Джинан:

– Да, все целы. Хлыст, Бандит, Айлекс, солдаты… даже Гринло.

– Без последней обошлись бы, – попытался пошутить я, но не нашел сил даже усмехнуться. Слишком велико было облегчение.

Джинан рассмеялась. К своему стыду, я, перебивая ее, спросил:

– Тело Гхена забрали?

– Нет, – ответила Джинан, и я представил, как она качает головой. Картина куда более приятная, чем вид за замызганным стеклом телекоммуникационной будки.

Я рассеянно поковырял ногтем рекламную наклейку квантового телеграфа Союза свободных торговцев, членам которого услуги предоставлялись бесплатно. Не сразу нашелся с ответом, не сразу собрался.

– Нужно будет… что-нибудь придумать. Он далеко от дома.

Осталась ли у Гхена родня? Он никогда не говорил о семье, а я и не спрашивал.