Читать книгу - "Всё об Орсинии - Урсула К. Ле Гуин"

* * *

Это история. В некоем царстве, в некоем государстве в 1830-м, в 1848-м, в 1866-м, в 1918-м, в 1947-м, в 1956-м камни летали. Они летали по воздуху, как голуби, и людские сердца – да, и сердца тоже! – были тогда крылаты. То были годы, когда летали камни, взмывали ввысь сердца и пели молодые голоса. А солдаты брали ружья на изготовку, солдаты целились из винтовок, солдаты наводили пулеметы. Они были молоды, те солдаты. И они стреляли. И камни вновь ложились на землю, и голуби падали. Есть такой красный камень, который называется «голубиная кровь»; это разновидность рубина. Те красные камни на площади Рух никогда рубинами не были; выплесни на них ведро воды или дай дождю пролиться над ними, и они снова станут серыми как свинец, самыми обыкновенными камнями. И лишь иногда, в определенные годы, эти камни летали и превращались в рубины.

* * *

Это автобус. Он не имеет никакого отношения к сказкам, и в нем нет ничего романтического, это вещь, безусловно, самая что ни на есть реалистическая, хотя с определенной точки зрения, в принципе и даже на самом деле автобус в высшей степени идеалистичен. Городской автобус, набитый людьми, на городской улице, в одной из стран Центральной Европы, ноябрьским днем взял да и застрял. В чем дело? О господи! Эх, черт побери! Нет, автобус не застрял; и его двигатель, как ни странно, вовсе не сломался; он просто не мог ехать дальше. Но почему? Да потому, что перед ним стоял еще какой-то автобус, а дальше – еще один и прямо на перекрестке; такое впечатление, будто остановилось все движение на свете. Никто из пассажиров этого автобуса еще никогда не слышал слова «пробка» – этого названия экзотического недуга, которым страдает загадочный Запад. В Красное не так много частных автомобилей, чтобы они могли создавать уличные пробки, даже если их водители и знают, что это такое. Там, конечно, имеются и автомобили, и немало одышливых идеалистических автобусов, но единственное, что в Красное способно остановить транспортный поток, – это люди. Существует нечто вроде уравнения, суть которого за долгие годы доказали экспериментально, хотя, возможно, эти эксперименты и были недостаточно научными и объективными; тем не менее они давали неплохие результаты, отлично, надо отметить, документированные и подтвержденные повторными опытами: в этом городе не хватит людей, чтобы остановить танк. Даже в куда более крупных городах, что и было весьма доказательно продемонстрировано не далее как прошлой весной, не хватит людей, чтобы остановить танк. Однако их там вполне достаточно, чтобы остановить автобус, что они и делают. Не бросаясь на него в лоб, не размахивая знаменами и не распевая песни о вечном дне Свободы, а просто собираясь на улицах и тем самым мешая автобусу проехать; они основываются на том предположении, что водитель автобуса не обучен ни убивать людей, ни кончать жизнь самоубийством, и, основываясь на том же предположении – благодаря которому стойко держатся или падают в прах все крупные города, – люди не дают проехать и всем прочим автобусам и автомобилям, они и друг другу преграждают путь, так что, в общем, никто особенно никуда и не движется – в физическом смысле этого слова.

– Придется нам отсюда идти пешком, – сказала Стефана, и ее мать, прижимая к себе сумочку из искусственной кожи, испуганно воскликнула:

– Ох, Фана, это же невозможно! Ты только погляди на эту толпу! Что это они… Они что?..

– Сегодня же четверг, мадам, – сказал какой-то крупный краснолицый мужчина, стоявший рядом с ними в проходе.

Все между тем выбирались из автобуса, толкаясь и переговариваясь.

– Еще вчера я подъехала на целых четыре квартала ближе! – сердито сказала какая-то женщина, и краснолицый мужчина откликнулся:

– Ну, вчера! Сегодня-то четверг.

– Пятнадцать тысяч в прошлый раз было, – сказал кто-то, и кто-то другой высказал предположение:

– А сегодня тысяч пятьдесят будет!

– Нет, к площади нам ни за что не пробраться, даже, по-моему, и пытаться не стоит, – сказала дочери Брюна, когда они вместе со всеми вывалились из автобуса.

– Ты, главное, за меня держись и руки моей не выпускай. И ни о чем не тревожься, – заявила ей дочь, высокая, решительная молодая женщина, пишущая диплом о поэзии раннего романтизма, и покрепче ухватила мать за руку. – В общем-то, совершенно не важно, куда мы сумеем добраться, но хорошо бы все-таки показать тебе, что творится на площади. Давай попробуем. Попытаемся обогнуть здание почтамта и пройти задами.

Однако задами, похоже, пытались пройти все. Стефана и Брюна с трудом перебрались на другую сторону улицы, то и дело останавливаясь и пытаясь увернуться от столкновений, но все же, хотя и не слишком решительно, проталкивались сквозь толпу; затем, повернув как бы против течения, поспешно нырнули в какой-то почти пустой переулок, срезали угол, пройдя через мощеный двор на задах Центрального почтамта, и присоединились к еще более плотной толпе, которая медленно ползла по широкой улице, растекаясь во все стороны между домами.

– Вон он, дворец, видишь? – сказала Стефана; сама она уже видела его, потому что была выше матери ростом. – Он еще так далеко, что добраться туда мы сможем разве что благодаря осмосу.

И, решив положиться на осмос, они были вынуждены разъединить руки. Брюна сразу погрустнела и все повторяла:

– Это слишком далеко, здесь тоже вполне хорошо видно. Вон крыша дворца. Ничего ведь не произойдет, да? То есть я хочу сказать, неужели кто-то будет выступать с речью?

Думала она, правда, совсем не об этом, но ей не хотелось позорить своими страхами дочь, которой еще и на свете не было, когда камни на площади превращались в рубины. Да и говорила она очень тихо, потому что, хотя вокруг и была тесная толпа толкавшихся, толкаемых и как бы выдавливаемых на площадь Рух людей, они не особенно шумели, лишь негромко переговаривались самыми обычными голосами. И только время от времени откуда-то из тех рядов, что ближе к дворцу, доносились выкрики – громко звучало чье-то имя, и его подхватывало множество голосов, и оно начинало звучать громко и раскатисто, точно бьющиеся о берег волны прибоя. Затем толпа снова затихала, невнятно рокоча, как море в затишье меж набегающими валами.

Зажглись уличные фонари. Площадь Рух была освещена неярко; от старинных чугунных фонарей с двойными шарами-светильниками в воздухе разливался мягкий безмятежный свет. И в этом свете со сразу потемневшего неба на землю, кружась, падали маленькие сухие снежинки.

Снежинки таяли и превращались в капельки воды на коротких темных волосах Стефаны и на шарфе, которым Брюна обмотала свою светловолосую, коротко стриженную