Читать книгу - "Свое время - Яна Дубинянская"

Потому что я никого не впускала в свое личное пространство — уже и не вспомнить, сколько внутренних лет; да с тех самых пор, как оно у меня появилось, как только мама смогла себе позволить, и ее я не впустила сюда первой. Категорически пресекала все намеки знакомых и друзей по работе или из сетевых сообществ, начиная с моего милого шефа Ормоса и заканчивая тусовщицей Маргаритой. Игара в том числе — имею в виду, тогда, полтора года назад. Мы всегда встречались только у него, и еще пару раз у его друга, который оставлял нам код. Но не у меня.

Потому что здесь мое личное пространство. Я и цветы.

Потому что я только так могу остаться собой. Многогранной-гармоничной-самодостаточной личностью, похожей на недораспустившийся бутон герани.

«Ирма…»

Нет!!!

«Мне плохо, Ирма. И я не уйду».

«Что с тобой?»

«Впусти».

«Что с тобой?!»

Надо поставить какой-нибудь фильтр. Чтоб он понял, что я задаю конкретный вопрос и требую конкретного ответа. Но я не помню. Я применяю коммуникацию в основном по делу и почти не пользуюсь всеми этими избыточными, необязательными штучками… Как у меня открывается внешний шлюз в хроносе, я тоже не помню. И даже не уверена, что когда-нибудь знала об этом.

«Игар».

Отстукиваю быстро-быстро, пока не забыла и не передумала; это выход, все равно он ответит «нет», потому что система хронобезопасности в принципе этого не позволяет, и бессмысленный инцидент будет наконец исчерпан:

«Если я сейчас дам тебе код доступа к настройкам, ты сможешь снаружи открыть хроношлюз?»

Алый фильтр радости:

«Разумеется. Давай!»

…Отправляю волну и, погасив панель, встаю, оглядываюсь по сторонам. Моя жилая комната, она такая компактная и просторная, не слишком большая, но и не тесная, по площади чуть больше сада, точно такая, как мне нужна. Никаких виртуальных обоев, призванных ложно расширить ее границы, декоративных полочек со статуэтками и подсвечниками для создания дополнительного уюта. Только несколько коллекционных перламутровых дисков, развешанных по стенам на разной высоте, и тихое мерцание хроноса, обтекающего выходы в кухню, ванную и в сад. Плавно обволакивающего мой личный мир, созданный в деталях по моим представлениям о нем, заточенный и пригнанный точно по мне, единственно правильный и прекрасный. Где по определению нет и не должно быть чужих.

Он врывается.

Он врывается, и я не успеваю рассмотреть его, даже как следует увидеть, сообразить, сколько же ему примерно теперь лет. Его горячие пальцы на моих, и ослепительная вспышка, точь-в-точь как тогда, искры и перевернутое пространство, и его губы, и его тяжесть, его сила, его напор, с которым я ничего не смогла бы поделать, даже если бы… Я не знаю, чего хочу. Я больше ничего не знаю и ничего не вижу, кроме пляшущего диска над головой, кроме сума­сшедших Игаровых глаз.

И время останавливается.

Наше время.

В черной Вселенной крутятся огни и неподвижно висят над бесчисленными человеческими мирами Абсолютные Часы. Никакого времени нет и никогда не было, и тем более смешны и нелепы наши попытки управлять им по собственному желанию. И меня, отдельной, самодостаточной, какой там еще?.. не помню, неважно, — меня, Ирмы, тоже не было и нет. Нет и его, Игара, только прерывистое дыхание, и ореховый запах, и жесткие волосы под ладонью, а все остальное — концентрированное, напряженное, запредельное ожидание, невыносимое в безвременье…

— Какая ты красивая, — говорит он потом. — Юная-юная… совсем.

— Ты меня обманул.

— Я?

— Ты сказал, что тебе плохо.

— Мне и было плохо. А теперь хорошооо…

— Прекрати!

Со злостью отталкиваю его, и он подается под моими ладонями, как если б почти ничего не весил, откатывается на край спальной платы, я совсем не помню, когда мы ее разложили, и не представляла раньше, что она такая неприлично широкая — для меня одной, ну да, я же люблю спать по диагонали, звездочкой разбросав руки-ноги… Приподнимается на локте, и я наконец смотрю на него.

Игар как Игар. Точно такой же, только стрижка другая — так меняли возраст артистам в доцифровом кино, когда существовала такая отдельная профессия и ни у кого не было своего времени… Лезет же в голову всякая чепуха. Игар Сун. Его большая родинка во впадине за ключицей. Его длинные, вечно прищуренные глаза. Что я о нем еще знаю? — да почти ничего. Умеренный, без фанатизма, тусовщик, программер с дурацкой кличкой Чипастый, мелкий сетевой мошенник. Хитрец, комбинатор, враль.

В моем — моем!!! — личном пространстве!..

Он смотрит:

— Хочешь, чтоб я ушел?

— Да!

— Ты хорошо подумала?

Он протягивает руку и подгребает меня к себе, так, будто я тоже сделана из какого-то очень легкого материала — хотя я сопротивляюсь, упираюсь пятками, пытаюсь уцепиться пальцами за скользкий край платы. И в конце концов оказываюсь в теплой выемке, в причудливом углублении, устроенном из его ключицы, подмышки, локтя — специально для меня одной. Щекой к той самой родинке, макушкой к щекотному шепоту:

— Точно-точно? Прямо сейчас?

Прямо сейчас я больше не хочу ничего, только никогда не вставать, не отлепляться, и очень обидно, что он прекрасно знает об этом. В знак протеста пытаюсь все-таки подняться, но он легонько придерживает меня за плечо, и я сдаюсь. Прижимаюсь крепче — коленкой, бедром, грудью, всею собой.

— На самом деле это важно, — негромко говорит Игар. — Прогонишь ты меня или нет. Такой, можно сказать, эксперимент. По-честному, в открытую.

— Эксперимент?

— Обиделась? Не обижайся. Почему я, по-твоему, должен уйти?

— Потому что это мое личное пространство.

— И всё?

Хочу увидеть его глаза. Настолько, что все-таки приподнимаюсь на локте; мои волосы падают ему на лицо, а когда я подбираю прядь, то вижу, что он лежит с опущенными веками. Как будто спит.

— У меня тоже есть личное пространство, Ирма, — говорит безмятежно, словно сквозь сон. — Я в нем живу, как все, и, как все, мало думаю о других людях… о тебе, например. Правда, совсем не думал. Но когда увидел там, во всеобщем, мне очень, очень захотелось взять тебя за руку. Дотронуться, понимаешь?

На последних словах он вдруг вскидывается и опрокидывает меня на спину раньше, чем я успеваю выдохнуть, перед тем задохнувшись от возмущения:

— Так ты… специально?!

Щурится, ухмыляясь:

— Я заплатил. Семь тысяч экво за удовольствие, ничего так, скажи?

Вот теперь я вырываюсь по-настоящему, со всей зашкалившей обидой и злостью. Лягаюсь, брыкаюсь, царапаюсь ногтями и в конце концов выворачиваюсь, выскальзываю из-под него, вскакиваю, по остаточной инерции отпрянув к противоположной стене, едва не опрокидываю спящую панель. Игар смотрит сквозь иронично присомкнутые ресницы. А моя одежда по ту сторону платы, и нечем прикрыться, кроме как разметать волосы по возможно большей поверхности, пряча грудь и плечи, и обхватить себя руками…