Читать книгу - "Неделя Хозяина - Борис Иванович Сотников"

навстречу. Сам он лезть не хотел, так как на себя не надеялся. Да и бояться начальства, видно, уж в крови маленького человека. Начальство не станет вникать и разбираться, ему некогда, оно — для наказания. А потому надо его избегать или обманывать. Обманывать Семён не умел, старался избегать.

К 9-ти часам прибыли начальники. Кошачий угадывал их по мордастости, купеческой тучности, строгим партийным глазам и жирным холкам.

А секретаря всё не было. И не у кого было узнать, когда придёт — Хозяин об этом, кому попало, не докладывал.

В вестибюле ждать надоело, поднялся Кошачий на этаж секретаря. Тихо в его коридорах, на полу дорогие ковровые дорожки — небось сам по ним ходит.

От нечего делать стал вспоминать вчерашнюю речь Хозяина по радио, которую слушал, сидя дома и ещё не зная уготованной судьбою беды. Хозяин говорил о новых школах, больницах. А Семёну виделся отец, которого неделю назад выписали из больницы, не долечив. Больница эта у них одна на весь район, а больных много. Лечить стараются тех, кто нужнее, кто может ещё работать, а не тех, кто своё уже отработал и только занимает место. В общем, выписали отца, а ему без лечения стало хуже, и ничего не поделаешь. Ничего не поделаешь и с тем, что уже третий год не может поступить в институт дочь. Выходит, институтов тоже не хватает. Говорят, принимают туда теперь больше по блату или за крупную взятку. Учатся ещё африканские негры, арабы. За этих взятки дают их страны, валютой. У Семёна ни валюты, ни блата не было. Вот тебе и бесплатное лечение, образование — одни слова всё.

Тоска, скопившаяся в сердце Кошачего, зашевелилась, ухватила за горло, и ему трудно стало дышать. Кидало его так из жара в холод, словно голого негра в Якутию и обратно. Тогда он поплёлся в уборную, попил там из крана воды, которая здесь, в городе, сильно отдавала хлоркой и была противной. Но всё-таки ему стало полегче, и он, в который уже раз за это утро, закурил. Однако его тут же затошнило — ничего не поел, когда выезжал из дома. Не было аппетита. А теперь вот и поел бы, да боялся прозевать Хозяина. И он выбросил сигарету в урну.

Кошачий вернулся в коридор, постоял напротив двери в приёмную секретаря и решился. Отворив дверь, он робко просунул голову и спросил:

— Не пришли ещё секретарь обкома?

— Нет, не приходил, — ответил мужчина, сидевший за столом у телефонов. — А вы к нему, по какому вопросу?

— Та я… — замялся Кошачий. — Они ж меня сами вызвали. Я из газеты "Червоный прапор".

— А-а. Я думал, вы по личному делу. Приёмный день у нас — понедельник.

— Не, я не по личному, — пролепетал Кошачий и притворил дверь.

Ноги у него устали, присесть было негде. И он, стоя у окна и глядя сверху вниз на красивый парк, жалел о том, что не спросил, когда секретарь придёт. Тот, что в очках и с седым ёжиком перед лысиной на голове, наверное, знает. Конечно же, знает. Возле телефонов сидит. Ещё Семён горевал о том, что не у кого было расспросить: как про него говорил секретарь? Какую готовит расправу? От мысли о расправе у него заныла язва в желудке, и он скорчился, облокотясь на подоконник. На мелком и худом лице выступили крупные капли, лицо побелело.

Как инвалид Великой Отечественной войны Кошачий получал 30 рублей пенсии, но на жизнь этого не хватало, и он вынужден был работать. Вот, если бы всем, изувеченным на войне, правительство расщедрилось на пенсию, как начальству, может, он прожил бы (без тревог и переживаний), как и другие, лет до 65-ти. А так не прожить, конечно. 120 рублей — дают за бывшую привилегированную работу. За увечье на войне считается достаточно и 30-ти. А ведь свободу отстояли для всех, и эту… независимость.

"Интересно, сколько дадут пенсии Хозяину? А может, он забыл уже обо мне? — мелькнула надежда. — Отошёл и больше не сердится". Но тут же, вспомнив крутой нрав Хозяина и его любовь к издевательствам, надеяться перестал и продолжал казниться ожиданием и неизвестностью. А главное, некого было расспросить, не с кем посоветоваться: как соблюдать себя? Что отвечать деспоту? Они тут знают его лучше. Эх, если б мог работать комбайнёром! Ушёл бы, и делу конец. Но подкачало здоровье, надо терпеть.

Время шло. Хозяина всё не было. Кошачий обкурился совсем и стал жёлтым. С таким лицом и видом только попадись на глаза! Каждый тобой поперхнётся и захочет раздавить.

Секретарь в приёмной тоже не знал ничего, сказал, что Хозяин не звонил, и когда приедет, неизвестно.

— Что же мне делать? — потерянно спросил Кошачий.

— Ждать, разумеется, если вызывал, что же ещё! — твёрдо ответил "ёжик". — Не дай Бог вспомнит, а вас не окажется: голову снимет! Давайте-ка я вас запишу. Ваша фамилия?

Он записал, что нужно было, сказал:

— Как приедет, доложу. Может ещё и не принять, если окажется много дел. Тогда снимите в гостинице номер, примет на следующий день. Или отпустит, если не нужен будешь.

— Понятно, понятно, — лепетал Кошачий, пятясь к выходу. И вдруг решился: — А скажите, будь ласка, что мне будет за тот портрет?

— Какой портрет? — удивился "ёжик".

Путаясь, сбиваясь, Кошачий объяснил, в чём дело. И газету с портретом показал. Секретарь секретаря с интересом осмотрел снимок, потом, с не меньшим интересом, самого Кошачего, и бухнул:

— Вы что же там, не знали, что его… только специальный фотограф делает?

— Откуда же нам… — Кошачий дрожащими руками забрал газету.

— И ретушёр специальный.

— Так я ж хотел это…

— Ну вот, теперь — угодишь в безработные. Это в лучшем случае, разумеется.

— А в худшем? — еле слышно поинтересовался Кошачий. Пусть будет что угодно, лишь бы не томила неизвестность. Ему хотелось знать свою судьбу наперёд, без этого он просто не мог, так весь измучился от переживаний. Ещё ж и от Горяного потом достанется! Возьмёт и выгонит из казённой квартиры: что ему стоит? Ближний барин всегда самый страшный: всё может.

Кошачий не ведал, что Горяному в милиции сейчас не до него, свои заботы злее блох донимали.

— В худшем? — "ёж" посмотрел на Кошачего. — В худшем, расстанешься с партбилетом. Не сразу, конечно, — добавил он.

— Что же мне делать? — простонал Кошачий.

"Ёж" пожал плечами.

В обеденный перерыв сотрудники из всех коридоров устремились в столовую. Пошёл и Кошачий: теперь-то, ясно, не вызовут. Но ел без удовольствия, хотелось ему плакать, а не