Читать книгу - "Земля-Сортировочная - Алексей Иванов"

(Тогда навстречу ему из Новомыквинска шел состав, но Леха лишь увеличил скорость. Состав экстренно тормозил, визжа на всю область, а Леха соскочил с колеи только перед самым его носом и по косогору помчался в лес. Машинист Залымов на ходу выпрыгнул из локомотива и устремился за Лехой, сея опустошение на своем пути. Но Леху он не догнал, хотя пробежал несколько километров и сломал молодую сосну.)

Вспоминая Леху Коробкина, я повесил ведро на клюв колонки с ружейной мушкой на конце, отполированным рычагом накачал себе воды и переставил ведро на черную, разбухшую скамейку рядом. Потом я разделся. Вдали, в мареве, где медленно плавали столбы и семафоры станции, переливчато затрубил ленинградский поезд и, не останавливаясь, забарабанил на стыках. Вода в ведре задрожала, закачалась, размазав косматое, нестерпимое солнце. Я поднатужился, поднял ведро с солнцем и опрокинул на себя.

Вернувшись в коровник, я увидел, как сверху, с сеновала, сиганул вниз толстый Барбарис и врезался в землю, как Тунгусский метеорит.

– Ерепена крача!… — очень тихо сказал он.

Я вообще–то редко мучаю Барбариса, но иногда просто не могу удержаться. У меня чувство юмора такое. И в конце концов, ну почему он такой толстый, нерешительный и неумелый?

Я помог ему доковылять до кухни. Тетя Клавдя уже приготовила завтрак. На кухне было тесно, но чисто. Печку дядя Толя весной побелил. На столе, покрытом исцарапанной клеенкой с розами, под полотенцем млели блины и сметана. На окошке трепетала марля, на стенке тикали ходики, и с творога, откинутого в платочек, на рукомойник звонко падали мутные капли.

– Борьк! Вовк! — крикнула нам из комнаты тетя Клавдя. — Блины на столе, ешьте все!… А я посижу тут, поговорю вон с Марусей Меркиной…

– Здрасьте, теть Марусь!… — крикнули мы за стенку, усаживаясь.

– Здравствуйте, ребятки! — фальшивым голосом отозвалась Меркина.

– Вовк, ты не стесняйся, ешь, как Борька, он у нас простой, — добавила неугомонная тетя Клавдя. — Борьк, а ты блины на стол не ложи!

– Не, — ответил Барбарис, скатывая трубочкой расстеленный на клеенке блин.

– Чего у Меркиной стряслось? — шепотом спросил я у Барбариса.

– А я почем знаю? — пожал плечами нелюбопытный Барбарис, макая блин в сметану до самых пальцев.

– Вот, Клавдь, я и говорю, — тихо забубнила Меркина за стенкой. Голос ее был дрожащим, потому что она всегда рыдала над плохими сплетнями, переживала их и верила им, как программе «Время». — Рожу так скрючил и говорит мне — знаешь ведь, как он умеет, так, с подковыркой, мол, баба дура, — пять миллионов, мол!

– Пять миллионов!… — ошарашенно воскликнула тетя Клавдя.

– Пять, — пискнула Меркина и вдруг горько зарыдала, я даже услышал, как качается под ней старый диван с валиками по бокам.

– Дивану каюк, — тоже прислушиваясь, заметил Барбарис. — Сто раз бате твердил: пора новый купить…

– Ну, ладно, ладно тебе, Маруся, может, и обойдется, — бормотала тетя Клавдя.

– Тебе хорошо, — сквозь рыдания быстро ответила Меркина. — Твой–то Анатолий в депо получает сто шестьдесят да еще на шабашках, а мой–то алкаш — он же фашист, агрессор, он же на все готов!…

Тут Меркина всхлипом втянула в себя все слезы и сопли и тем же приглушенным голосом, от которого бренчали кастрюли на кухонном шкафу, продолжала:

– Говорит, будет пять бронированных вагонов. В одном рубли, в другом трешки, в третьем пятерки, в четвертом десятки, а потом двадцать пять и больше!…

– Тихо!… — зашипел я на Барбариса, потянувшегося к приемнику.

– А куда их повезут–то, Марусь? — спросила тетя Клавдя.

– Сжигать повезут, Кланюшка! Бумажки–то старые! Новые, точно такие же, напечатали, а старые сожгут! А мужики говорят — все одно, мятая бумажка или свежая, любую отоварят! И мой хлюст козырей с ними туда же!…

– Ох, лихие мужики!… — простонала тетя Клавдя. — И когда они хочут?

– Не знаю, Кланюшка, не знаю!… И кто у них заводила — тоже не знаю!… А мой–то, слышь, после этого меня за границу утягивает!…

– В Америку?

– В Саудовскую какую–то Аравию! К Пиночету в штурмовики!…

– Тебя?!

– Да не меня, Кланька, — сам туда пойдет! Я ж его знаю! За бутылку родину продаст — изверг, враг народа, морда каторжная!…

– Слышал? — толкнул я Барбариса.

P . S . Дорогой четателъ! Сразу очинъ хочу аговорить условен нашево взаимнаво деалога. Художесвенное произведенее отличаеца от нехудожесвеннова тем, что в нем есъ подтеке, потому что в нехудожесвенном нет. У меня тоже есъ подтеке, но не не везде. Где есъ, я буду абозначать ево галочками или крестиками. Или нет, лутше в конце ево буду писать сам. Ведь могут неправелъно понять и не напечатать, а могут аштро–фовать или вобще посадить в психбольницу, хотя и незашто. А я еще молодой.