Читать книгу - "Сын ведьмы - Симона Вилар"

– Нет уже в Новгороде ни единого иноземного подворья, – печально сообщил Добрыне его воевода. – Порушили их, пожгли, а тех иноземцев-христиан, что торговали во граде, порубили всех.

Добрыня слова не мог сказать, так был поражен. Что за нелепость! Ведь новгородцы всегда уважали и ценили тех, кто приезжал к ним по купеческим делам с товарами, кто покупал, торговал и платил пошлину в казну. А тут – вырезали всех… Сдурели, что ли, совсем? Ведь торг для града – это и прибыль, и жизнь, и работа.

– С чего все началось, Путята? Все поведай, не таись.

– Да как тут таиться…

Оказывается, еще до того, как Добрыня был на подъездах к словенской земле, в Новгород пришли из лесов волхвы-кудесники. И сообщили, что в Киеве порушили идолов старых богов, а людям велели креститься. Причем волхвы уверяли, что князь Руси и его дядя Добрыня продались иноземному Богу, да и саму Русь подчинили ромейским царям⁶. И нет больше воли на Руси, мол, всем теперь тут иноземцы заправлять будут. Отныне у словенского племени одна надежда – отбиться от Добрыни и всех, кто с ним придет. Так провозгласили волхвы, и новгородцы поддержали их на спешно собранном вече. И это же сообщили Путяте, когда он въехал в ворота градских укреплений.

– Неужели новгородцы поверили каким-то диким кудесникам, а не мне, столько лет верой и правдой служившему славному Новгороду!

Добрыня говорил это в сердцах, но лицо его казалось спокойным. Он вообще был не сильно шумливый человек, дядя князя Владимира, посадник новгородский. Однако теперь его обычно ровный голос звучал с надрывом, а темные глаза полыхали жестким, колючим огнем.

Путята же только повторял: всей толпой шли новгородцы за каким-то косматым мужиком, называвшим себя Богаммил, но вроде как еще его Соловьем прозывают, благодаря его речистости да убедительности в словах. Добрыня лишь по колену себя хлопнул. Да Соловейка этот всего лишь бродяга при капищах, даже не служитель ритуалов, а так, бузотер и пьяница. Неужто новгородские купцы позволили ему власть взять?

– Да еще какую! – сокрушался Путята. – Чтобы ты знал, посадник, этот Соловейка теперь главный над всеми волхвами местными. И как выйдет он, как поднимет свой посох – народ и орет, словно каженники⁷. Ну а тысяцкого Угоняя ты знаешь, Добрыня?

Посадник только едва заметно кивнул.

Вот и узнал, что некогда верный ему Угоняй нынче разъезжает повсюду и заводит народ криками, мол, лучше всем словенам погибнуть и уйти в светлый Ирий⁸, чем отдать своих богов и чуров на поругание, как киевляне неразумные отдали.

– И что же ты, Путята, с твоими проверенными дружинниками не мог угомонить этих смутьянов? – глухо, но с нажимом спросил посадник, зыркнув при этом на воеводу из-под наползшей на глаза темной пряди.

Волосы у Добрыни были густые и гладкие, темного соболиного оттенка. Что ему за четвертый десяток перевалило, так и не скажешь, седина лишь на висках немного проступает, да и собой он был прямой, жилистый, крепкий. Бороду носил небольшую, но холеную – заботился о внешности посадник, аккуратно подбривал вокруг губ. Отчего было видно, что рот у него полногубый, сильный и жесткий. Под стать жестким интонациям в голосе. И интонации эти булатом звенели, когда спрашивал, как вышло, что Путята с его витязями не смог разобраться со смутьянами да навести лад. Пусть и с небольшим отрядом воевода отправился в Новгород, ну так все равно его люди в ратном деле умельцами отменными слывут. Того же Угоняя тысяцкого наверняка могли потеснить. И пусть Угоняй сам воевода – Добрыня хорошо его знал, ибо вместе с ним некогда усмирял северные племена эстов и чуди, – все одно и Путята не лыком шит, да и выучка у него и его воинов получше будет. А тут… опять же твердит: исполох меня взял, исполох…

– Ты бы и сам там испугался, Добрынюшка, – понуро твердил воевода. – Новгородцы словно ополоумели от ярости. Скалятся, воют как волки, и все – бабы, мужи нарочитые⁹, купцы нарядные – все как будто с цепи сорвались. Кто с косами явился, кто с каменьями, кто с тесаками булатной ковки… И так лезли на детинец¹⁰, где я сперва думал обосноваться, что мы еле ноги оттуда унесли. Я ведь всего с тремя десятками отправился, да и ты уверял, что лиха нам не будет. А они… Словно Мара душами новгородцев владела, словно Чернобог¹¹ заразил их лютью. Отроки безусые и те на моих закованных в булат дружинников кидались, как псы бешеные, грызли им лица, рвали руками, а на себе, казалось, и ран не замечали. А как смеркаться стало, мне даже почудилось, что глаза у новгородцев светятся, как у волков в зимнюю стужу…

– Что ты сказал? – выпрямился до этого понуро сидевший посадник. – Глаза светились?

Он встал, ходил какое-то время от стены к стене. Каморка была небольшая – три шага туда, три обратно. Добрыня метался меж срубными стенами, как зверь в клетке. Дурное ему думалось. Не хотелось в такое верить…

– Что еще скажешь, Путята? – произнес наконец, припав к стене и упершись лицом на скрещенные руки.

– Самой Пресветлой Богородицей клянусь, что не могли мы этих взбесившихся побороть. Ты веришь мне? И хотя многих наседающих мои парни порубили, но и их самих немало полегло. Так что я с оставшимися еле ноги унес. И казалось мне, что даже павшие новгородцы поднимаются и вслед нам смотрят. Очами мерцающими…

– Да не может в Новгороде быть столь сильного чародейства! – ударил кулаком по бревенчатой кладке Добрыня. – Там христиане уже не один год живут, церковь свою возвели. Как раз неподалеку от моего дворища. Я не препятствовал. Сам ведь крещен давно, хотя не больно о том среди мужей наших распространялся.

Путята чуть кивнул. Он помнил, как он сам и многие из дружинников князя Владимира шли в светлых одеждах к святой купели, а Добрыня лишь ворот расстегнул и показал нательный крестик. Тогда многие дивились: ведь когда несколько лет назад князь Владимир в самом Киеве капище главное устраивал¹², Добрыня ходил туда и смотрел, как требы приносят, а вот же… Уже тогда христианином был.