Читать книгу - "Грани сна - Дмитрий Калюжный"

Лавр довольно засмеялся:

– Конечно. В этом ножике к железу и углероду подмешался фосфор. Поверхность кажется прочной. Вот, даже царапины затянуло патиной. Но фосфор коварный! В мороз железо с ним ломается.

– Фосфор! – восхитился князь. – Никто мне про него не говорил. А ты знаешь. Да? Знаешь?

– Знаю. Там, где его делали, такой нож хорош. У них зимой тепло! А нашу зиму не выдержит.

– Вот, Великан. Семья, если третий кто вмешается в её дела, развалится. Вот и здесь: фосфор помешал железу и углю сохранять твёрдость. Хорошо, что у нас фосфора нет.

– Как это? Есть. В руде, если она чёрная с коричневыми жилами, много фосфора. Проковывать приходится лишние разы, выгонять фосфор, а то железо получится хрупким.

Князь изнемогал от счастья, что у него завёлся такой знаток. Спросил:

– А сама-то руда, ведь она от Стрибога! Кто же тогда вредное в неё намешал?

– Вообще-то, болотная руда – побочный продукт жизнедеятельности анаэробных бактерий, – брякнул мастер, и тут же поправился: – Слава Стрибогу!

– Уууу! – взвыл князь, едва не в экстазе.

– Бактерии тоже невидимые, – осторожно сказал Лавр.

Князь смотрел на Великана с умилением и молчал, а потому Лавр спросил:

– Когда мне, Великий государь, обратно на Москву плыть?

– А не спеши, – помахал пальцем Вятко. – У нас тут много кузен – видел, небось, дымы? Научи наших ножики такие делать о два лезвия, и топорики копейные. А ещё подождём, пока Бурец и робяты все меха москворецкие сюда перетаскают, и мёды, и глины, и пока купцы заморские придут, а мы с ними сговоримся, и в обратный путь струг твой нагрузим… Поживи пока у меня. Говорить буду с тобой.

Такой план Лавра устраивал. Появлялась возможность стакнуться с иностранными купцами, да и уйти с ними на юг. Но сделать это надо было так, чтобы все думали, будто он на Москву пошёл. А то ведь снарядит Вятко погоню…

Тот, между тем, подумал о чём-то и, вздохнув, молвил:

– Сколько лет приезжал ко мне с Москвы-реки Бурец, про волшбу кузнецкую рассказывал… И другие многие о том говорили. Но никто не знает про ду́хов больше тебя.

Стольный град вятичей – Городе́нец, где держал стол свой Вятко, устроился на водоразделе многих рек, и не случайно: в этих лесных местах передвигаться можно только по рекам на лодьях, кое-где на стругах, а зимой на санях, опять же по рекам, но по льду.

А сухопутные лесные тропы зимой пропадают под снегом.

На запад от Городе́нца текла Сежа, впадая в самый полноводный приток Оки, Упу. На север – Венёвка, приток извилистого Осётра, который бежит до той же Оки. Восточнее, в устье Мутёнки на Оке, вятичи строили свои плоскодонные струги. А центром торговли был городец на противоположном берегу Оки, в месте впадения в неё реки Москвы – зимняя столица Вятко, получившая от иностранных купцов собственное имя Вятич – в ХХ веке город был известен Лавру, как Коломна.

Южнее же Городенца реки текли в Дон. По Дону и притокам, а затем лесными тропами в столицу попадали купцы из Дербента, греки из Царьграда через Чёрное море, и по Дону же, или от Каспия водным путём приплывали купцы из южных стран. Их привлекало русское железо, прежде всего ножи, равных которым трудно было сыскать в Азии. А кроме железа, купцы покупали у вятичей меха, мёды и мамонтовый бивень.

С этими товарами они уплывали домой вниз по течению рек, то есть могли взять много груза! А путь сюда, в Городенец, им приходилось проделывать вверх по течению – на вёслах, временами тягом. В таких условиях тяжёлое не повезёшь! И чтобы выменять себе железо, они предлагали вятичам на обмен то, что мельче и легче: серебро в монетах, драгоценные камни, бусы из керамики, лёгкие шёлковые ткани и пряности.

Удерживая монополию внешней торговли, Вятко золото брал в казну, а импортный товар, полученный по бартеру, распределял среди местных князей. Самыми полезными были, конечно, пряности. На втором месте – ткани. Серебро в качестве денег вятичи не воспринимали, у них было своё средство обращения – кожаные куны. Поэтому серебряные монеты шли в переплавку на серьги и кольца, браслеты и броши, изгововление ножен.

От Буреца ещё в первый день их прибытия в столицу Лавр узнал, где гнездятся местные ювелиры, и отправился посмотреть, что там и как.

Мастерская размещалась в открытой пристройке к избе, ведь ювелирам нужно много света. Там работали двое молодых ребят и их мастер, мелкий старый дед, по лицу – совсем не вятич. Великан, войдя туда, занял собой всё пространство и ограничил доступ света. Как раз в эту минуту дед, изукрасив жемчугом очередные ножны, отложил их в сторону, и решил посмотреть, кто застит свет. Ему пришлось долго поднимать глаза свои, всё выше, и выше, пока он не уткнулся взглядом в глаза Лавра.

Осознав величину гостя, дед ошеломлённо произнёс имя греческого бога-великана:

– Афто́ Гера́клус!^[16]

Лавр взял новые ножны в руку, оглядел их, и похвалил работу тоже по-гречески:

– Эксэрэтыка́!^[17]

Дед аж подпрыгнул на своей скамье:

– Мила́с элиника́! Апо́ пу и́сэ?

– Кали́тэра ми рота́с, – от души посоветовал ему Лавр.^[18]

Звали деда Герасимом, имел он когда-то ювелирную лавку в Дамаске и, как все там, был крещён в христианскую веру. Вдруг пришли проповедники из Аравии, принесли новую веру, а Герасим, будучи греком, остался верен своему Христу. Оно бы и ладно, так бы там и жил, но вдруг христианам запретили работать с серебром и золотом.

– Мог бы прикинуться своим. Ты, небось, и по-арабски говоришь?

– Говорю, а что с того? Ведь они знали, кто я. Так-то жить не мешали, но…

– А сюда ты как попал, бедолага?

– Был у меня ученик из этих мест. С ним я сюда и ушёл. Он тогдашнего Вятко-князя уговорил, чтобы пустили меня. А теперь умер уже. Что было делать? В Дамаске меня лишили работы, а уйди я в Царьград, там таких ювелиров целая гильдия, и кто им я. Да и христианство у нас разное… знаешь.

– Ну? А здесь как со Христом? – полюбопытствовал Лавр.

– Вятко не разрешает проповедовать, а так жить даёт. А я и рад. Сделал себе иконку, молюсь. Бог помогает. Сытно, и работать можно. Ваш язык изучил. Живу…

– Имя себе сам придумал? – спросил Лавр, улыбаясь. «Герасим» значит «почтенный», но вряд ли кто из вятичей догадался назвать так чужого грека, а греки тоже не могли присвоить такое имя этому невзрачному и невезучему дяде.