Читать книгу - "Создатель звезд - Олаф Стэплдон"

Примерно через девять месяцев после того, как Джон научился говорить, кто-то дал ему детские счеты. Весь день не слышно было никаких разговоров, никакого веселья. Еда нетерпеливо отвергалась. Джон неожиданно обнаружил для себя запутанный мир чисел. Час за часом он производил на своей новой игрушке всякого рода вычисления. Затем неожиданно отбросил ее прочь, откинулся на спину и уставился в потолок.

Мать решила, что он устал. Она попыталась с ним заговорить. Он не обратил на нее внимания. Она осторожно потрясла его за руку. Никакой реакции. «Джон!» – воскликнула она, не на шутку встревожившись, и энергично встряхнула сына. «Замолчи, Пакс, – сказал он. – Я занят цифрами».

Через некоторое время он добавил: «Пакс, как называются числа после двенадцати?» Она досчитала до двадцати, потом до тридцати. «Пакс, ты такая же глупая, как эта игрушка». Когда она спросила почему, он обнаружил, что у него недостает слов, чтобы объяснить свои мысли. Но когда он на счетах показал ей разные арифметические действия, а она по очереди их назвала, он медленно и торжественно произнес: «Дорогая Пакс, ты и эта игрушка глупы, потому что «считаете» десятками, а не дюжинами. А это глупо, потому что у дюжины есть «четверти» и «тройки», то есть «трети», а у десятки нет». После того как она объяснила, что все люди считают десятками потому, что вначале пользовались пальцами на руках, он некоторое время неотрывно смотрел на нее, а потом рассмеялся своим странным трескучим смехом и заявил: «Тогда, значит, все люди глупы».

Думаю, тогда Джон осознал глупость Homo sapiens в первый – но отнюдь не в последний – раз.

Томас торжествовал, обнаружив у своего сына столь невероятные математические способности, и хотел написать об этом в Британское Психологическое Общество. Но Пакс воспротивилась идее с неожиданной убежденностью, что «все это пока следует держать в тайне». «Я не позволю им проводить над ним всякие опыты, – повторяла она. – Они наверняка ему как-нибудь навредят. Да еще и устроят вокруг нас глупую шумиху…» Мы с Томасом посмеялись над ее страхами, но эту битву она выиграла.

Джону на тот момент было уже почти пять, но он по-прежнему выглядел младенцем. Он не умел ходить. Не умел – или не желал – ползать. Его ноги все еще были как у новорожденного ребенка. Более того, нежелание учиться ходить, скорее всего, было связано с увлечением математикой, так как в следующие несколько месяцев его невозможно было заставить обратить внимание на что-то, кроме чисел и свойств пространства. Он часами лежал в коляске в саду абсолютно неподвижно, без единого звука и занимался «умственной арифметикой» и «умственной геометрией». Для растущего ребенка это было очень вредно, и вскоре самочувствие Джона ухудшилось. И все же ничто не могло заставить его вести более здоровый и активный образ жизни.

Многие гости отказывались верить, что ребенок погружен в размышления. Он выглядел бледным и «отсутствующим». В душе они были совершенно уверены, что он находится в состоянии вроде комы и на самом деле слабоумный. Иногда, впрочем, он снисходил до нескольких слов, которые повергали сомневающихся в замешательство.

Первое наступление Джона на геометрию началось с коробки принадлежавшего брату конструктора и узора на обоях. Затем он принялся вырезать из сыра и брусков мыла кирпичики, кубики, конусы и даже сферы и овоиды. Поначалу Джон управлялся с ножом невероятно неуклюже, ранил руки и приводил мать в отчаяние, но уже через несколько дней стал поразительно ловок. Как обычно, хотя поначалу он и отставал в занятии, за которое брался, стоило Джону увлечься всерьез, и он с поразительной быстротой добивался успеха. Следующим шагом стали чертежные принадлежности сестры. Целую неделю Джон полностью погружался в свое занятие, покрывая рисунками бесчисленные листы бумаги.

А потом внезапно потерял всякий интерес к наглядной геометрии и предпочитал просто лежать и размышлять. Однажды утром он был встревожен вопросом, который никак не мог сформулировать. Пакс ничего не поняла из его попыток объясниться, но позднее отец помог расширить словарный запас достаточно, чтобы спросить: «Почему измерений всего три? Я найду еще, когда вырасту?»

Еще через несколько недель он задал не менее поразительный вопрос: «Если идти все прямо и прямо, ровно по линии, сколько времени понадобится, чтобы вернуться на то же самое место?»

Мы рассмеялись, а Пакс воскликнула: «Странный мой Джон!» Это было в начале 1915 года. Потом Томас вспомнил что-то о «теории относительности», которая вроде как нарушала все постулаты традиционной геометрии. Со временем он настолько впечатлился странными вопросами Джона, что решил во что бы то ни стало пригласить к сыну математика из университета.

Пакс была против, но даже она не предполагала, чем обернется эта встреча.

Гость поначалу держался покровительственно, потом оживился, но тут же зашел в тупик. Вскоре, впрочем, с явным облегчением вновь заговорил покровительственно. Затем пришел в раздражение. Когда Пакс тактично намекнула, что ему пора уходить (заботясь, разумеется, о ребенке), он спросил разрешения зайти снова – с коллегой.

Через несколько дней они пришли вдвоем и много часов беседовали с Джоном. К сожалению, Томас в это время был на объезде, посещал пациентов. Пакс тихо сидела рядом с высоким стульчиком Джона с вязанием и иногда пыталась помочь ему подобрать нужные слова. Но разговор ушел далеко за пределы ее познаний. Во время перерыва на чай один из посетителей сказал: «Сила воображения этого ребенка просто поразительна. Он не знает ни терминологии, ни истории науки, но сумел представить все это в уме. Невероятно. Кажется, что он способен вообразить невообразимое!»

По словам Пакс, ближе к вечеру гости становились все более взволнованными и даже начинали злиться, а тихий смех Джона только раздражал их еще больше. Когда она наконец настояла на том, чтобы положить конец их общению, так как Джону пора было ложиться спать, то заметила, что оба гостя явно «не в себе». «У обоих были такие безумные взгляды, – рассказывала она, – и когда я выпроводила их из сада, они все еще спорили между собой. И даже не попрощались!»

Но через пару дней мы узнали кое-что еще более поразительное: два этих математика были замечены в два часа ночи под уличным фонарем. Они рисовали какие-то схемы и спорили о «кривизне пространства».

Томас воспринимал своего младшего отпрыска только как необычайно выдающегося вундеркинда. Обычно он добавлял: «Конечно же, с возрастом все это сойдет на нет», на что Пакс откликалась: «Не знаю, не знаю…»

Джон вгрызался в математику еще месяц, а потом внезапно потерял к ней всякий интерес. Когда отец спросил, почему он отказался от своих занятий, Джон ответил: «На самом деле в числах нет ничего особенного. Они, несомненно, необычайно красивы, но если в них разобраться… больше ничего не останется. Я покончил с числами. Я знаю эту игру назубок. И я хочу новую. Нельзя же вечно сосать один и тот же леденец».

В следующие двенадцать месяцев Джон не преподнес родителям никаких особенных сюрпризов. Да, он научился читать и писать, и ему понадобилось меньше недели, чтобы превзойти старших брата и сестру. Но после математических подвигов это достижение выглядело более чем скромным. Удивительным было то, что тяга к чтению появилась у него столь поздно. Пакс часто читала ему вслух книги, принадлежавшие старшим детям, и Джон, видимо, не видел причин менять установившийся порядок.