Читать книгу - "Разночинец - Козьма Прутков №2"

И вдруг неожиданно:

За Сибіром сонце сходить,

Хлопці, не зівайте,

Ви на мене, Кармалюка,

Всю надію майте!

Будто кровью пахнуло. Чужой смертушкой. Лесом дремучим. Явственно так, будто и взаправду. И волей поманило… А внутрях зверь проснулся давний, буйный, но уже набравшийся опыта и с чуйкой на опасность.

Встрепенулся Ефим, вспомнил как отбывал свою каторгу и слышал эту песню. Пели её обычно те, кто сидел за разбой… или готовился к побегу. Пели старательно выговаривая слова, чтобы не переврать, считая что это пение привлечет к ним чуточку везения удачливого атамана.

Кармалюк да Ванька-Каин, да Степан Разин — вот герои песен, что поют чаще всего на узниками каторге, «несчастненькими» — нищими бродягами, меряющими Сибирь из края в край, да простыми сибиряками.

Пели, например, ещё одну песню, из которой Ефим помнил лишь разудалые слова:

Пішов Кармелюк до куми в гості,

Покидав броню в лісі при мості;

Ой кумцю, кумцю,

посвоїмося,

Меду-горілочки

та нап’ємося!

Но эта песня не несла почему-то сакрального смысла, хотя её авторство приписывали как бы не самому Кармалюку.

А вот «Над Сибіром солнце сходить» — совсем иное дело.

Впервые её услышал Ефим от Феликса Глембоцкого, природного поляка, как бы и не шляхтича даже, позже ставшего Севостьянову приятелем.

Пел Глембоцкий Кармелюка громко, будто специально издеваясь на каторжным начальством. За эту песню его неоднократно наказывали, как, впрочем, наказывали и за дерзкое поведение, и еще за множество провинностей. А за побег с каторги, был за Глембоцким и такой грех, добавили срок и приговорили к работе в кандалах. Но Феликс не унывал. По его словам Кармалюк трижды бежал с каторги, трижды его били шпицрутенами по сто одному удару, трижды били кнутом по пятьдесят ударов, дважды клеймили, приковывали к столбу, всячески пытали… А он выскальзывал из рук властей и вновь разбойничал.

— Как только насмерть не забили? — удивлялся Ефим.

— Это еще ничего! Близкого друга Кармалюка четыре раза через строй пускали. Если сложить воедино — четыре с половиной тысячи ударов вытерпел, и ничего, выжил.

— Как то много ты про этого Карманюка знаешь, — с сомнением покачал головой Севостьянов.

— Кармалюка. Так мой дед у него в банде был, отцу много рассказывал, а тот мне. Я уже здесь, в Сибири родился. Тогда тысячи людей к суду привлекли как пособников. Сотни и сотни на каторгу и поселение отправили.

— Твой дед был в банде у Кармалюка?

— А чего? У Устима и поляки были, и евреи, и русские, а не только малороссы. В каждой нации есть люди, что волю любят. А Кармалюк еще и удачливый атаман был. Предательством его только и погубили. Предательством заманили, да брать побоялись, хоть и много их было, врагов. Выстрелили в спину, да не пулей, а заговоренной серебряной пуговицей. Если бы сразу не убили бы, сами бы полегли. А если б схватили даже, так он снова сбежал бы! — убежденно говорил Глембоцкий.

И несколько раз намекал Ефиму на возможный побег. Но Севостьянов сделал вид, что намеков не понял. Жена, дети, и срок небольшой — из-за чего рисковать?

А в какую-то ночь, воспользовавшись случаем, Феликс сбежал, оглушив и связав конвойного, и забрав форменный мундир, шапку, сапоги, шинель и ружье со штыком.

Искали Глембоцкого, да не нашли. А через год поймали ажно в в самой Москве беглого каторжника, а тот и показал на допросе, как его и еще троих варнаков, подобранных по дороге, Глембоцский вывел из Сибири. Жили милостыней, Глембоцкий еще и бумагу какую-то ухитрился выправить. Варнаки так и шли в арестантских халатах, а Феликс в солдатском и с ружьем говорил встречным, что ведет каторжников на допрос. Сперва называли Тюмень, потом Кунгур, потом другие города по дороге, и так до самой Москвы, где и расстались.

Нехай гонять, нехай ловлять,

Нехай заганяють,

Нехай мене, Кармелюка,

В світі споминають.

Переплелась песня возчика с воспоминанием Ефима, и тонкой ниточкой вытащила из омута отчаяния.

Замотал головой Севостьянов, будто отряхивая годы прожитые мирным семейным десятником, сбрасывая на дорогу отчаянье и тоску.

Впереди поскрипывала телега со всяким арестантским скарбом, управляемая Степаном, бойким молодым парнем откуда-то из-под Царицына, ежели не врёт. В небе солнышко. Над степью вольный ветер. И песня:

Славное море — священный Байкал,

Славный корабль — омулёвая бочка.

Эй, Баргузин, пошевеливай вал,

Молодцу плыть недалёчко.

Голос у певца сильный и красивый. Ему бы гармонь, да на посиделки — все б девки его были.

И как то подумалось… скользнуло с краешку, да зацепилось: странный парень этот Степан. Вот вроде весь на виду и насквозь понятный… Весёлый, резкий, типичный мазурик, коих Ефим насмотрелся на каторге предостаточно. И песни, которых Степан знал множество, всё были воровскими.

Но вспоминая свои первые впечатления об этом парне, Ефим отчего-то ощущал некоторую нарочитость, наигранность поведения парня. В том как тот оглядывался украдкой, когда думал, что его никто не видит. Как держит оружие поближе к себе. И весь такой вроде расслабленный, песни поет, а сам напряженный, прям подпружиненный, как кот перед дракой.

С другими возчиками вроде и разговоры разговаривает, а не сходится, в особицу держится. И еще один в обозе так же ведёт. Выкрест Боря Трынпуль. Ефим слышал, как иваны того так называли. С иванами Боря вась-вась, не ручкаются, конечно, у воров это не принято, но с полным взаимным уважением. А трынпуль это такая штука, на которой туши овец или другого скота свежуют. Просто так такое прозвище не дадут. А так еврей-евреем, хоть и с крестом православным, только разве что нет пейсов или как они там.

И видать ходил с этапами. Ефим вспомнил, как еще в Иркутске Боря сказал арестантам из крестьян, что тихонько пели, слаживаясь перед выходом: «С такими скучными лицами, никто вам денег не даст». Весомо так сказал, со знанием.

Боря тоже постоянно настороже, и будто ожидает чего-то, как и Степан.

Севостьянов стал припоминать, что еще подозрительного заметил в дороге… И припомнил!

Выделил третьего подозрительного, возчика по имени Ираклий. Вполне себе обычный мужичок, вежливый, тихий, спокойный, улыбчивый, благостный. Прям церковный староста или пономарь. Креста только не хватает и Требника в руках. Что мужичок непростой Ефим понял увидев, как порхает финка между пальцами явного умельца. Мужичок заметил взгляд Ефима, доброжелательно улыбнулся… и ножичек исчез… Вот был — и нет, растворился. Этот вел себя спокойно, но Ефим заметил, что Ираклий постоянно