Читать книгу - "Терра - Дария Андреевна Беляева"

рассказать о близком человеке и сохранить его навсегда. Спасибо вам, друзья, за то, что вы пришли сюда. Я не хотел бы, чтобы он там, где-то, думал, что был совсем уж одинок. У него был я, и благодаря ему, не в последнюю очередь, у меня есть вы. Так в жизни все устроено. Это судьба.

Почему-то мне представился Мэрвин, показывающий мне большой палец аккурат после заключительного слова. Но Мэрвин стоял с постной рожей, я даже чуточку расстроился.

Яму я копал вместе с могильщиками, быстрее них и лучше, надо сказать. Зарывал гроб и вовсе один, всех отогнал. А люди под страшным дождем окружили меня и глядели, как я орудую лопатой. Это был кадр из какого-то артхаусного фильма ужасов, честное слово.

– До свиданья, – шептал я. – До свиданья. До свиданья. До свиданья.

Я не верил в «прощай», просто не хотел верить. Спиной я чувствовал его взгляд. Его присутствие. Это успокаивало. Все кладбище было в черной плесени, а в земле сверкали небольшие каверны. Я не стал закрывать их, хотя мог сделать это незаметно.

Теперь я увидел, как умирают от тьмы.

Когда я прибивал лопатой холм мертвой земли, ничуть не устав от работы, наоборот чуточку успокоившись, за спиной я услышал:

– Мистер Шустов. Борис.

Сука Марисоль, подумал я, все ему передала, чтоб ей пусто было.

Я обернулся, сразу отбросил лопату, просто чтобы не врезать Уолтеру. Он изрядно постарел с нашей последней встречи. Ой, время-то идет, время всем враг. Мой отец-то и вовсе умер.

Дождь закончился, и теперь все приобрело глубокие, печальные цвета пасмурного дня.

Интересно, подумал я, а есть у Уолтера щенки, которые будут тоскливо выть, когда его не станет?

Что тебе крыски, Уолтер, что тебе крысиные отцы и дети?

На нем был добротный черный костюм, унылое выражение лица соответствовало случаю, но то ли я к нему был предвзят, то ли нечто безразличное, механическое в повадках с головой его выдавало.

Его спокойное, печальное лицо я, сука, не забуду никогда. Лицо стареющего приличного человека.

– Мне жаль, – добавил он, когда я не отреагировал.

Я сделал шаг к нему, задумчиво кивнул.

– И мне жаль, – сказал я, а потом двинул ему по яйцам, он рыбой захватал ртом воздух, всхрапнул, а дальше я не знаю.

Не доставил себе такого удовольствия поглядеть, пошел, а куда и сам не думал. С кладбища вон, и мне хотелось прийти в какое-то другое место, в другое время.

За спиной у меня остался отец и его простой русский крест среди американских надгробий.

Рядом с массивной белой с золотом табличкой «Роуз Хиллс», обсаженной алыми (и покрасневшими еще сильнее после дождя), белыми и фиолетовыми цветами, я вдруг увидел дядю Колю. Он стоял, глядя на печальный, пасмурный свет – после дождя небо не разгладилось, не примирилось.

Я не ел дядю Колю, я ел торт «Прага». Но мой отец дядю Колю съел и, может быть, убил. Уж точно он его любил. Знаете, так оно иногда бывает у крысок.

Я поглядел на дядю Колю, и он помахал мне рукой, обезоруживающе жалко улыбнулся.

Я бы с ним поговорил, но не мог остановиться. Все шел и все думал о папке моем, о красивой цифре, от которой мне не было покоя.

1961–2011.

Часть III. Был мудрым

Глава 20. Тихий ужас

Значит, один из папкиных дядек, звали его Миша, пил и читал немерено, так, что самому было не в радость. Когда его спрашивали, как же так получилось-то, Мишка, что ты делаешь то, что тебе не в радость, да еще и всем другим этим досаждаешь (любил он выпендриться какой-нибудь заученной фразочкой или прийти пьяным под дверь к кому-нибудь из родственников и канючить), тогда он отвечал:

– Я чувствую глубокую вину за человеческую природу. Она повергает меня в тихий ужас.

Видимо потому, что ужас был тихим, Миша не мог кричать, его никак не хотели лечить, а лечиться он хотел, но в дурке и без него хватало по-настоящему больных да поехавших. А если б кричал, его бы немедленно повязали, чтоб не нарушал покой течения социалистической жизни.

Вот, значит, но в целом-то у него все было хорошо, работа-зарплата, жена не гулящая, ну разве что детишек они не прижили. Миша считал великим грехом приводить в мир еще одного человека (а тем более двух, бывают ведь близнецы).

– Какой толк, – говорил Миша. – Чтобы человек пришел на землю, немного погрешил и непременно умер.

Не был он сильно верующим, скорее «грех» у него был нечистотой, общей измызганностью, изгвазданностью человеческой души годам этак к сорока. Когда ему говорили о детях, он горько плакал.

Родственники, конечно, его всячески этим давили. Надо же продолжить род, ответственность есть перед миром и все такое прочее, делай-ка крысят, да побольше, пооперативнее.

На что Миша отвечал:

– Я люблю своих детей. Я люблю самую идею своих детей, каждого из возможных, и только поэтому я никогда не дам им родиться.

И вот однажды мой пьяный в слюни отец, рассказывая эту историю, сказал вот что:

– Мишку я в какой-то степени понимаю. Понял хорошо, когда ты родился. Но вот что я подумал: если по-настоящему любящий родитель никогда не даст ребенку появиться на свет, любил ли нас Бог?

– Ну, он не знал, что все пойдет не так, и вообще мы у него скорее незапланированные дети, я так думаю.

Отец закурил, глянул на меня.

– А ты никогда не думал, что раз он всемогущ и всеведущ, то он знал, что дети его будут играться и создадут людей и что в конечном итоге это все приведет к катастрофе.

Но я никогда так не думал. Господа я любил всем сердцем, куда больше Матеньки, может потому, что он был далеко-далеко.

Сейчас объясню почему: ну разве не прекрасно, что есть что-то, перед чем отступает небытие, и пусть наша жизнь, в масштабах вечности, не длиннее жизни жучка-паучка, пусть она только звездочка на небе и к утру от нее не останется следа, а мир все еще будет существовать, пусть она, кто там это придумал, искорка от пляшущего костра какой-то общей витальности – разве нет в этом великой любви, которая хоть ненадолго, но победила смерть?

Ну почему мы не думаем о жизни с точки зрения ее начала, а не непременного конца? У жизни есть финал, это точно, еще никто его не проебал, спешите видеть. Но разве не так