Читать книгу - "Современная зарубежная фантастика-4 - Тэмсин Мьюир"

и ты рухнула бы на пол, если бы не сидела. Ладонями ты закрыла глаза и заставила себя замереть. Темнота стала еще чернее и холоднее, первый щит вечной кости окружил тебя – глупый поступок, бессмысленный, щит рассыплется в момент погружения. За ним появился второй, третий, и наконец ты оказалась в безвоздушном, непроницаемом коконе. Пять пар глаз в Митреуме, считая твою, закрылись одновременно. В отличие от остальных, ты глаза больше не откроешь. Через полчаса, независимо от надежд Учителя, ты будешь мертва. Ликторы Воскрешающего императора начали долгое схождение в Реку, где притаился Зверь Воскрешения – у самой орбиты Митреума, полуживой, полумертвый, омерзительная, кишащая паразитами масса. Ты шла вместе с ними, но твое уязвимое тело осталось позади.

– Молю, чтобы гробница оставалась замкнутой, – услышала ты свой придушенный шепот, который никак не становился громче. – Молю, чтобы камень никогда не откатили от входа, чтобы однажды погребенное вечно покоилось с миром, закрыв глаза и упокоив свою душу. Молю, чтобы оно жило… Тело из Запертой гробницы, – вдруг сорвалась ты. – Возлюбленная покойница, услышь свою рабыню. Я любила тебя всем своим жалким смертным сердцем, я любила тебя больше всего остального, позволь мне прожить достаточно долго, чтобы умереть у твоих ног.

Потом ты отправилась вниз, чтобы сотворить ад.

* * *

Ад выплюнул тебя обратно довольно скоро. Что ж, справедливо.

Ты очнулась не в танергетическом пространстве, где живут только мертвые и некромантические святые, которые сражаются с мертвыми. Ты оказалась в коридоре у своей каюты. Лежала на боку, умирая от жары, тяжело хватая ртом воздух. Ты насквозь промокла от пота – собственного – и крови – тоже собственной, твоя рапира воткнулась тебе в живот и торчала из спины. Рана не была сном или галлюцинацией, кровь была мокрой, а боль – невероятной. В глазах уже начинало чернеть, как ты ни пыталась закрыть рану, сшить внутренние органы, пережать вены, привести в порядок тело, скулившее о покое. Ты ушла уже слишком далеко. Даже если бы этого захотела, письмо о неминуемой смерти прочитать уже не удалось бы. Ты могла только задыхаться в луже собственной крови, будучи слишком сильной, чтобы умереть быстро, но слишком слабой, чтобы спасти саму себя. Ты стала ликтором только наполовину, а половина ликтора – хуже, чем вовсе не ликтор.

Снаружи шумные стрекочущие Вестники Зверя Воскрешения застилали звезды, яростно колотили крыльями, стремясь зажарить все внутри. Откуда-то издалека, кажется, послышался звон мечей, и ты вздрагивала при каждом крике сталкивавшихся клинков. Ты ненавидела этот звук с рождения.

Ты приготовилась умереть с именем Запертой гробницы. Но твои дурацкие умирающие губы произнесли совсем другое слово, три слога, которые ты даже не поняла толком.

Пародос

Четырнадцать месяцев до убийства императора

В год несметный от Рождества Христова, в год десятитысячный от явления Царя Неумирающего, нашего Воскресителя, полного жалости Первого, Преподобная дочь Харрохак Нонагесимус сидела на диване своей матери и смотрела, как читает ее рыцарь.

Она лениво ковыряла пальцем гниющий парчовый череп на ковре, беззаботно уничтожая долгие годы труда какого-то преданного отшельника. Челюсть уже поддалась.

Рыцарь сидел в жестком кресле очень прямо. Со времен его отца кресло не принимало никого сравнимых габаритов и сейчас сильно рисковало окончательно развалиться. Он старательно втиснул в кресло свое внушительное тело, как будто выход за его пределы мог привести к Несчастному случаю, а она очень хорошо знала, что Ортус ненавидел всякие случаи.

– Ни слуг, ни челяди, ни домочадцев, – прочитал Ортус Нигенад и подобострастно сложил лист. – Я буду служить вам в одиночку, госпожа моя Харрохак?

– Да, – сказала она, поклявшись терпеть как можно дольше.

– Ни маршала Крукса, ни капитана Агламены?

– Ни слуг, ни челяди, ни домочадцев! – сказала Харроу, теряя терпение. – Я верю, что ты способен разгадать этот сложнейший шифр. Только ты, первый рыцарь, и я, Преподобная дочь Девятого дома. Все. И это кажется мне… неприличным.

Ортус явно не находил это неприличным. Он опустил густые темные ресницы – Харрохак всегда думала, что они пошли бы какому-нибудь милому домашнему животному, например свинье. Он вечно смотрел в пол, и не от скромности: следы гусиных лапок, потоптавшихся у глаз, оставила грусть, тонкие морщины на лбу были следом трагедии. Она с удовольствием отметила, что кто-то – возможно, его мать, мерзопакостная сестра Глаурика – раскрасила ему лицо так же, как красился его отец, покрыв всю челюсть черным в честь Безротого черепа. Не то чтобы он испытывал особую любовь к Безротому черепу, которую предполагала священная краска. Просто любой череп с челюстью в его исполнении стал бы широченным белым черепом с депрессией.

Через мгновение он внезапно заявил:

– Госпожа, я не могу помочь вам стать ликтором.

Она ужасно удивилась тому, что он рискнул высказать собственное мнение.

– Очень может быть.

– Вы соглашаетесь со мной. Чудесно. Благодарю за милость. Я не могу выступить за вас в формальной дуэли, ни с длинным мечом, ни с коротким, ни с цепью. Я не могу стоять в ряду первых рыцарей и зваться равным им. Фальшь убьет меня. Я не могу начать верить в это. Я не смогу сражаться за вас, госпожа моя Харрохак.

– Ортус, – сказала она. – Я тебя всю свою жизнь знаю. Ты правда воображаешь, что я питаю иллюзии, будто тебя может спутать с мечником хотя бы дементная собака, ничего не знающая об оружии? В темноте?

– Госпожа, только в память об отце я смею звать себя рыцарем, – сказал Ортус. – Только из-за скудости моего Дома и ради гордости матери. Я не имею никаких рыцарских добродетелей.

– Не знаю уж, сколько раз тебе повторить, что мне это прекрасно известно, – ответила Харрохак, выковыривая из-под ногтя крошечный обрывок блестящей нитки. – Учитывая, что этому были посвящены сто процентов наших разговоров за минувшие годы, я могу только предположить, что ты пришел к каким-то новым выводам и заволновался.

Ортус наклонился вперед, сцепил длинные нервные пальцы. Руки у него были большие и мягкие, да весь Ортус был большой и мягкий, как пухлая черная подушка. Он протянул руки вперед молящим жестом. Она невольно заинтересовалась: он никогда еще не позволял себе столь многого.

– Госпожа, – рискнул Ортус, цепенея от застенчивости. – Я бы никогда не сказал такого, но если долг рыцаря – держать клинок, если долг рыцаря – защищать других этим клинком, если долг рыцаря – умереть от чужого клинка, вы когда-нибудь подумали бы про Ортуса Нигенада?

– Что?

– Госпожа, только в память об отце я смею звать себя рыцарем, – сказал Ортус. – Только