Читать книгу - "Изыде конь рыжь... - Kriptilia"

Все три квартала пути Марку вспоминались привязчивые как припев слова «белое безмолвие». Иссиня-белый снег то тут, то там проели плеши ярко-черной золы. По стенам домов легко было догадаться, где еще живут: стены обитаемых комнат серели влажными пятнами на фоне заиндевевших брошенных.

Марк покосился на пепелище, присыпанное снегом. Даже в разгар эпидемии по трубам шла горячая вода, и даже в Ту Зиму, которая пресекла разгул заразы, но и сожрала половину отопительных станций, городские власти снабжали жителей углем и дровами. Нынешней осенью по-прежнему выдавали вместе с хлебными и отопительные талоны – не было только самого топлива. Пункт выдачи в конце концов разломали, может быть, на гробы, а что не унесли – сожгли.

Разруха. Это разруха и только она. Много дыр, мало сил, и все из рук валится. Сланцев в Сланцах – до второго пришествия, в Ревеле завод есть, на газ перерабатывать. Целенький, потому что расконсервировать не успели. Марк знал – его отец как раз тот завод и консервировал, когда в Поволжье пошла нефть. Вот он, газ – и все свое. Но свести... да что там. Хоть бы торфоразработки подняли.

После того, как власти Петербурга отказались признать московских «бунтовщиков», колесница, управляемая Разрухой Вавилонской, понеслась по улицам и проспектам. Марк только по обрывочной брани Владимира Антоновича представлял, до какой степени в Таврическом не видят, как жить дальше, где брать горючее и продовольствие, запчасти и лекарства, как содержать тех, кто ничего не умеет, и сохранить уцелевшие рабочие руки. Город потихоньку выедал сам себя, последний подкожный жир, тратил стратегические военные запасы.

«Подсечная урбанистика», говорил Владимир Антонович и, кажется, имел в виду не только людей, вселяющихся в пустые здания, переводящих мебель, полы и перекрытия на топливо и оставляющих за собой пустую коробку...

Марк не гнал мрачные мысли – вот так задумаешься о чем-то нехорошем, и не заметишь, как дошел.

***

В доме, где живут трое холостых мужчин и две незамужние женщины, должен был бы царить веселый разврат, но разврата не было никакого. Лелька, вдова благодаря желтухе, бессловесная прозрачная Марго, несостоявшаяся невестка, не дождавшаяся жениха с фронта, угодивший в карантинный лагерь под городом Саша и прослуживший с первого дня эпидемии до последнего в городской санитарной дружине хромой Андрей – какое уж тут веселье...

У Анны едва хватало на них жизни, воздуха, тепла. Ее отрадой был Марик, круглоглазый и круглоухий, невесть зачем в нее влюбленный, шалопаистый и столь же платоничный, сколь и невежественный: пытался именовать себя Тристаном, был с хохотом наказан томиком Бедье и обещанием пожаловаться Владимиру Антоновичу.

Владимир, правда, тихо путал Тристана с Ланселотом, а Зигфрида с Парцифалем, поэтому шутку оценить не смог бы, но служил непререкаемым авторитетом. Марик успел закончить его курс в прошлом году, перед «временным роспуском» университета, и с тех пор профессора ревностно, ревниво, нахально и стеснительно обожал.

Нынче опоздал к обеду и попался в коридоре, замерзший, на воротнике иней, в руках куль старых одеял, перетянутых веревками.

- Шмидтов, что это у вас?!

- Гитара, Владимир Антонович! – Марик покрепче обнял сокровище.

- На растопку?

- Найдете нам патефон, такой, с ручкой, и пластинки к нему – отдам, ей-Богу!

- Найду ведь.

- В тот же день, Владимир Антонович! Вот вам крест! – пытался перекреститься кулем с торчащим из него грифом Марик. Заехал себе колками по носу – добезобразничался.

- Шмидтов Марк Карлович, из дворян, вероисповедания лютеранского, 1992 года рождения, Петроград, студент Императорского Петроградского университета, факультет математико-механический... пойдемте-ка со мной, – поманил Владимир пальцем. – Есть мужской разговор.

***

Библиотека очень подходила для серьезных разговоров: кожаные, бумажные и матерчатые переплеты по стенам, угловатые стеллажи, многослойные, несколько лет назад – для тепла – повешенные шторы. Книгами в этом доме еще не топили и наверное не будут, а вот большой дубовый, кажется, стол уже выпал где-то пеплом – невозможно работать зимой в библиотеке, холодно. И осенью тоже невозможно.

Только началась беседа со странного.

- Марк, скажите пожалуйста, – голос у профессора Рыжего был обычным, слегка сварливым, только прорезалось в нем что-то совсем нехорошее, – это что у нас за модернистские красоты над входом в дом?

- Владимир Антонович, простите...

- Марк, вы не пробовали ходить по улицам, подняв голову? Вы бы тогда заметили, что сосульки у нас над дверью заканчиваются сантиметрах в пятидесяти над головами входящих. А если бы вас чему-то учили в гимназии, вы могли бы рассчитать их вес, прочность, вероятность надлома и силу удара после него. Если это ловушка для воров, то она странно неизбирательна.

Сосульки они с Андреем честно пытались сбить снизу при помощи старой лыжи в день переселения. Ледяные сталактиты (или сталагмиты?) держались непреклонно, тут нужно было подбираться с крыши, а как? Дамы распищались – шеи поломаете. А теперь вот, пожалуйста. Сказать Владимиру Антоновичу «мы пытались, у нас не вышло» – лучше сразу застрелиться, он меньше ворчать будет про похороны, чем браниться за «не получилось». Только...

- Застрелиться не из чего.

- У вас и с утюгами сложности, вы хотите сказать? Если все так плохо, может быть, вам и правда стоит пойти и застрелиться. Я вам дам из чего и даже объясню как. А если нет, то вспоминайте, сколько вам лет. И что вы – мужчина.

Марку как всегда хотелось возразить, что он давно мужчина – с тех пор, как отец пропал без вести по дороге с работы, и мать с сестрами остались на нем, и он еще как-то учился, так, что доктор Рыжий был доволен, и подрабатывал в городской управе, и помогал Павловским, и, и... Как всегда не смог: рядом с Владимиром Антоновичем, который везде успевал и все