Читать книгу - "Всё об Орсинии - Урсула К. Ле Гуин"

тебе не стыдно, Луиза! За кого ты меня принимаешь? Нет, официальные письма послу, депеши и все такое!

Он больше не заговаривал с Луизой о том, что Сорде нужно немедленно отослать прочь, но сам решил уехать как можно скорее. Да и к чему медлить? Луизе он все равно не нужен; к тому же она, как всегда, начала опять коллекционировать знакомых и уже успела собрать вокруг себя довольно странное общество. Впрочем, она всегда притягивала каких-то подозрительных типов.

В данном случае это были соседи Палюдескаров, причем некоторые жили от них чуть ли не в полусотне километров, однако готовы были ехать в такую даль, если в конце ее их ждал обильный стол и жаркие политические споры. Герцог Матиас Совенскар, наследник орсинийского трона, жил в огромном поместье в тридцати километрах к северу от их дома. Матиаса хорошо помнили в столице, хотя он вот уже много лет не покидал родных мест. Кроме того, в провинции было немало отставных офицеров не существующей более национальной армии; многие из них уже успели изрядно состариться, однако по-прежнему были весьма остры на язык. Их клуб «Друзья конституции» не так давно обрел второе дыхание, словно соревнуясь с молодыми либералами из столицы. Сперва эти люди довольно настороженно отнеслись к появлению Луизы, но вскоре их отношение к ней совершенно переменилось, ибо им каким-то образом стало известно, кто тот человек, которого она привезла с собой из Ракавы. В Красное считалось, что у Луизы Палюдескар немало друзей среди либералов, но еще больше – в консервативных кругах; а в Совене, поскольку с нею был Сорде, ее приняли как радикально настроенную патриотку. Энрике протестовал, называл сестру лицемеркой, обвинял в мошенничестве, упрекал в том, что она играет с вещами, которых совершенно не понимает, но Луиза в ответ лишь напомнила, что именно она, несмотря на «непонятливость» и «лицемерие», помогла ему занять вожделенный дипломатический пост, так что в итоге Энрике, как всегда, был повержен.

Луиза опять повеселела. Седовласые отставные полковники заново разыгрывали битву при Лейпциге в ее просторной гостиной, а их сыновья, владельцы богатых земель Совены, пили сперва за герцога Матиаса – «Совенскар, конституция, нация!», – потом за хозяйку дома. Барон Агриколь Ларавей-Готескар, великолепный черноусый и широкоплечий великан, пил за ее здоровье и швырял пустой бокал в камин. Луиза, конечно, скучала по таким разносторонним и ярким личностям, как Раскайнескар или Иоганн Корнелиус, которые за своими изящными манерами скрывали поистине бульдожью хватку и нешуточную реальную власть, но ей все же очень нравились эти шумные задиристые северяне. Они тоже были людьми сильными, но их сила имела исключительно личный характер и проявлялась мгновенно. Луизе, например, всегда становилось смешно, когда Ларавей-Готескар вдребезги разбивал очередной бокал, однако в душе ее всегда что-то испуганно вздрагивало, стоило ей случайно встретиться с его яростным взглядом.

– Барон, ваша лесть стоила мне трех хрустальных бокалов из бабушкиного наследства, – говорила она ему, и он, разъярившись, как она и ожидала, кричал: «Лесть?! О, как вы заблуждаетесь, баронесса!» – и шел прочь, мрачно нахмурившись, и не возвращался до тех пор, пока кто-нибудь опять не затрагивал волнующую его политическую тему и не начинал взывать к его участию в споре. И барон, разумеется, тут же бросался в очередную схватку, крича:

– И все-таки, господа, Вена станет слушать только голос крови и стали!

С Итале все эти люди, даже Ларавей-Готескар, обращались чрезвычайно бережно. Он в их спорах участия не принимал и обычно, извинившись, очень рано покидал подобные сборища. Необходимости как-то объяснять или извинять его молчание и уход не возникало: причина была всем даже слишком очевидна, хотя в последнее время он даже стал понемногу набирать вес, да и бледность чуть отступила с его лица, когда солнечная северная весна повернула наконец на лето. Итале по-прежнему старался целые дни проводить на воздухе. Он вполне мог уже самостоятельно гулять и даже немного ездил верхом, часто останавливаясь во время своих поездок и беседуя с крестьянами, и Луиза думала: пожалуй, местные помещики – самые подходящие собеседники для Итале; они наиболее близки ему и по происхождению, и по образованию, и по взглядам. Так что же заставляет его молчать даже в их присутствии?

– Вполне возможно, Ларавей-Готескар займет освободившееся место депутата от провинции Совена, – сказала ему как-то Луиза. – Ты не мог бы немного рассказать ему об ассамблее? Ведь ты же понимаешь, как он наивен. А твое мнение было бы для него очень полезно.

– Не мне развеивать его наивность в этих вопросах.

– Но почему же не тебе? Кто знает об этом больше, чем ты? Ошибки, от которых ты бы мог его предостеречь…

– Но я ничего об этом не знаю! Я ужасно отстал от жизни. Я ведь до недавнего времени не знал даже, что «Амиктийю» разогнали. И я, похоже, совершенно не ориентируюсь в теперешней политической расстановке сил. – Он с некоторым смущением посмотрел на нее. – И никак не могу принять того, что Эстенскар… – Он сказал это совсем тихо и умолк.

Луиза уже недели три назад рассказала ему о смерти Эстенскара. Он воспринял эту весть довольно спокойно, даже задал несколько вопросов, а потом словно забыл обо всем. И теперь Луизу встревожило его неожиданное упоминание об Эстенскаре.

– А я так надеялась, что ты поможешь Ларавей-Готескару! Он слишком молод и наивен, хотя и неглуп. Мне даже кажется, что именно таких, как он, ты и твои друзья хотели бы видеть в ассамблее.

– Пожалуй.

– Мне он иногда чем-то напоминает тебя – в те времена, когда ты впервые приехал в Красной из своей Монтайны.

Итале чуть улыбнулся, как бы через силу, и Луиза поняла, что сравнение ему неприятно.

А впрочем, ему слишком многое вокруг было неприятно, он словно слишком многого опасался. Избегал людей, ускользал от общения, не желал участвовать в общих разговорах. Единственным, с кем Итале охотно беседовал, был деревенский священник, пожилой лютеранин, математик-любитель, дурно воспитанный старый женоненавистник. Они с Итале частенько сидели в саду, прихватив с собой одну-две книги, и обычно пастор что-то объяснял, а Итале внимательно его слушал; лекции пастора состояли из заумных слов – «дифференциальное исчисление», «биномы» и бог еще знает что. Когда Луиза изливала свое нетерпеливое раздражение по этому поводу в язвительных шутках, Итале сухо объяснял, что пытался заниматься математикой и раньше, «еще до того, как заболел», но обнаружил, что знания его чрезвычайно малы, и теперь просто пользуется возможностью несколько их расширить.

– Теперь я наконец могу себе это позволить, – сказал он.

И Луиза оставила их с пастором в покое. Но раздражение не утихало: неужели Итале так и будет вечно