Читать книгу - "Зачет по выживаемости - Василий Гриневич"

На третий или четвертый день, после выпуска, одним прекрасным утром перед самым завтраком, когда мама и сестренка накрывали на стол, зазвонил видеофон.

— Васич! — окликнул меня отец. — С тобой хочет поговорить Алексей.

— Минутку!

— Хватит бриться. Дырку протрешь в подбородке.

— Счас. Все! Иду… Привет, Алексей. Как отдыхается?

— Говорят, зачет собираются отменить, — выпалил Алексей без всяких предисловий.

Я уставился на экран.

— …Возможно, в самое ближайшее время, — уже не так уверенно добавил Алексей.

— Откуда такие слухи?

— Да-а… — Алексей загреб над головой растопыренными пальцами, словно собирался выхватить из воздуха вещественное подтверждение своих слов.

— И что?

— Возможно, наш выпуск уже не будет сдавать зачет. Останется курс по выживаемости, но зачет в Астрошколе как будто отменяют. — Алексей пристально посмотрел на меня. Зрачки его начали сужаться, словно фокусирующийся луч лазера.

— Так откуда такие сведения?

— На следующей неделе намечено заседание ректората, им будет рассматриваться этот вопрос.

— С чего бы это?

Алексей пожал плечами.

— Я так полагаю, что это удовольствие обходится слишком дорого. Поломки кораблей, травмы… ну, сам понимаешь. Кроме того…

— Что?

— Говорят, что космические программы в недалекой перспективе будут сокращаться. Я имею в виду разведывательные программы в новых звездных системах.

— Почему?

Алексей хмыкнул.

— Тебе не кажется, что человечество накопило достаточный потенциал новых планет, которые необходимо освоить? Понимаешь, просто освоить. Поселения, линии связи, доставки, разработка полезных ресурсов, — когда Алексей хотел, он мог говорить чрезвычайно убедительно. — Одних кислородных миров к сегодняшнему дню открыто больше сорока. Зачем переться к черту на рога, когда…

— Понял, понял. Все. Не волнуйся. По-моему, у тебя просто предзачетный мандраж.

Алексей замолчал и снова впился в мое лицо глазами. Зрачки его сузились и стали похожими на булавочные головки.

— Не надо на меня так смотреть. Я понял. Никто не против, если зачет отменят. Но, Алексей, что касается космических программ, ведь мы с тобой поступали в Астрошколу не затем, чтобы работать на линиях доставки, а?

— Да, — кивнул Алексей, — но это теперь от нас с тобой не зависит.

— Ну, что там? — спрашивает отец, когда я возвращаюсь в гостиную.

Идиллия. Распахнутое в сад окно. Солнечные блики на белоснежной скатерти. На столе свежая клубника, черешни в капельках воды, оладьи со сметаной, печенье, сливки. Одуряющий аромат кофе смешивается с запахами майского утра. Так было вчера и позавчера, и я знаю, что так будет завтра и еще много дней подряд, как в старых добрых книжках: «К завтраку вся семья собралась за столом». А вечером неспешный разговор, за окном жужжание майских жуков в кронах деревьев, ночные бабочки, комары — деловая суета насекомых в саду…

— Что молчишь? — повторяет отец, когда я усаживаюсь на свое место.

— Кофе со сливками? — спрашивает мама.

— Только не говори, что тебе надо срочно куда-то бежать, — насмешливо щурится сестренка. Она сидит против окна, и солнечные блики падают ей прямо на веснушчатый нос и щеки.

— Не надо мне никуда бежать. Спасибо, ма. Я сам возьму. Счас… М-м-м, прелесть. Это звонил Алексей по поводу зачета.

— Зачета? — Отец складывает газету, которую намеревался просмотреть.

— Да, есть слух, что зачет собираются отменить.

— Ох, дай бог, — вздыхает мама. — Дай бог им ума.

— Ну, мама!

— Что мама? Это же смертоубийство, а не зачет! Все пять лет, что ты проучился, в этой своей ужасной Астрошколе, я бога молила, чтобы отменили этот зачет. Это же надо, пацанов, которые только-только разобрались, на какие кнопки надо нажимать, чтобы посадить корабль, бросают их, заставляют их…

— Ну, мама!

— Что?

— Ничего. Все проходят через это и, как видишь, ничего. Или ты думаешь, что я хуже других?

— Ох, — вздыхает мама.

— Хуже?

— Ты лучше других, — щурится сестренка. — Ты самый, самый, самый!

Я поперхнулся горячим кофе и не успеваю возразить, потому что я знаю, какое будет продолжение.

— Ты самый хвастливый, — загибает палец сестренка, — Самый самовлюбленный…

— Сейчас получишь, — тихо сообщаю я.

— Но я тебя все равно люблю. — Она морщит нос и, метнув взгляд на маму — не смотрит ли, — показывает мне кончик языка.

— Сколько раз тебе повторять про язык, — вздыхает мама и, подперев щеку ладонью, отворачивается к окну.

— Я больше не буду, ма, — сопит сестренка и, потянувшись, за клубникой, неожиданно роняет большую спелую ягоду прямо в миску со сметаной. Брызги сметаны летят на белоснежную скатерть.

— Выдумщик твой Алексей, — говорит отец и разворачивает газету.

6

Ночью ко мне пришла мама. Не ночью — было начало двенадцатого, — села на край кровати. Я закрыл книгу.

— Что это ты читаешь? — Она глянула на обложку. — Ну да, конечно. «Два часа ночи… Не спится… А надо бы заснуть, чтобы завтра рука не дрожала. Впрочем, на шести шагах промахнуться трудно».

Я промолчал.

— Вас далеко… — она запнулась, — собираются забрасывать?

— Нет, — насколько возможно честно глядя ей в глаза, соврал я. Я был готов к тому, что рано или поздно мама задаст этот вопрос, и потому постарался приготовиться заранее. У меня даже были готовы конкретные числа (в километрах) с соответствующими ссылками (на серьезные прецеденты). Очень серьезные.

— Ты сумасшедший, — сказала мама. В свете ночника ее лицо показалось мне грустным.

— Ты такая красивая сейчас, ма.

— Снова врешь.

— Честное слово, не вру. Прямо как девушка.

— Какая там девушка. Сорок пять скоро.

— Волосы, как у принцессы.

— Какая принцесса? Седых вон уже сколько…

Помолчали немного. Я уже начал тяготиться паузой и открыл было рот для невинного вранья о зачете, вроде: понимаешь, ма, это совсем недалеко, нам обещали Каллисто, а это рядом с Юпитером, почти ночной Бродвей. Ну какой может быть зачет по выживаемости на Бродвее? Ну, огни слепят, ну, движение напряженное… При этом во мне одновременно толкались, стараясь опередить друг друга, две мысли, первая: какой я мужественный и благородный, прямо Конрад Медвински в роли вечного Джеймса Бонда, а вторая: не переигрываю ли я? У мамы на подобные вещи — очень тонкое чутье. И лишь это удержало меня от скользкой вступительной фразы в сдержанно героическом стиле.